Н.М.КАРАМЗИН. ПУТЕВЫЕ ЗАПИСКИ—1 (ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ РИГИ В КЕНИГСБЕРГ)

 

ПРОДОЛЖЕНИЕ — СМ.

Н.М.КАРАМЗИН. ПУТЕВЫЕ ЗАПИСКИ—2 (ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ КЕНИГСБЕРГА В БЕРЛИН)

**********************

Данный текст представляет собой фрагмент путевых 

записок русского историка и литератора Н.М.Карамзина 

"Письма русского путешественника", сделанных 

им во время его путешествия по Европе в 1789-1791 гг.

Я снабдила его комментариями и немного адаптировала

к современному русскому языку. 

===================

Рига, 31 мая 1789

Вчера, любезнейшие друзья мои, приехал я в Ригу и остановился в "Hotel de Petersbourg" /1/. Дорога меня измучила. Мало было сердечной грусти, причина которой вам известна: вздумалось еще идти сильным дождям; вздумалось, чтобы я решил, к несчастью, ехать из Петербурга на перекладных и нигде не находил хороших кибиток. Всё меня сердило. Везде, казалось, брали с меня лишнее; на каждой перемене держали слишком долго. Но нигде не было мне так горько, как в Нарве. 

Я приехал туда весь мокрый, весь в грязи; насилу смог купить две рогожи, чтобы сколько-нибудь закрыться от дождя, и заплатил за них по крайней мере как за две кожи. Кибитку дали мне негодную, лошадей скверных. Лишь только отъехали с полверсты, переломилась ось: кибитка упала в грязь, и я с нею. Илья мой /2/ поехал с ямщиком назад за осью, а бедный ваш друг остался на сильном дожде. Этого еще мало: пришел какой-то полицейский и начал шуметь, что кибитка моя стояла среди дороги. "Спрячь её в карман!" — сказал я с притворным равнодушием и завернулся в плащ. Бог знает, каково мне было в эту минуту! Все приятные мысли о путешествии затмились в душе моей. ..Внутренне проклинал я то беспокойство сердца человеческого, которое влечет нас от предмета к предмету, от верных удовольствий к неверным, как только первые уже не новы, — которое настраивает к мечтам наше воображение и заставляет нас искать радостей в неизвестности будущего!

Есть всему предел... — и в самый тот миг, как сердце мое стало полно, явился хорошо одетый мальчик, лет тринадцати, и с милой, сердечной улыбкой сказал мне по-немецки: 

— У вас сломалась кибитка? Жаль, очень жаль! Пожалуйте к нам — вот наш дом — батюшка и матушка приказали Вас просить к себе. 

— Благодарю Вас, государь мой! Только мне нельзя отойти от своей кибитки; к тому же я одет слишком по-дорожному и весь мокр". 

— К кибитке приставим мы человека; а на платье дорожных кто смотрит? Пожалуйте, сударь, пожалуйте! 

Тут улыбнулся он так убедительно, что я должен был стряхнуть воду с шляпы своей — разумеется, для того, чтобы с ним идти. 

Мы взялись за руки и побежали бегом в большой каменный дом, где в зале первого этажа нашел я многочисленную семью, сидящую вокруг стола; хозяйка разливала чай и кофе. Меня приняли так ласково, потчевали так сердечно, что я забыл все свое горе. Хозяин, пожилой человек, у которого добродушие было на лице написано, с видом искреннего участия расспрашивал меня о моем путешествии. Молодой человек, племянник его, недавно возвратившийся из Германии, рассказал мне, как удобнее ехать из Риги в Кёнигсберг. 

Я пробыл у них около часа. Между тем привезли ось, и все было готово. 

— Нет, еще постойте! — сказали мне, и хозяйка принесла на блюде три хлеба. — Наш хлеб, говорят, хорош: возьмите его. 

— Бог с Вами! — примолвил хозяин, пожав мою руку, — Бог с Вами!

Я сквозь слезы благодарил его и желал, чтобы он и впредь своим гостеприимством утешал печальных странников... — Гостеприимство, священная добродетель, обыкновенная во дни юности рода человеческого и столь редкая во дни наши! ..... Простился со всею любезною семьей, сел в кибитку и поскакал, обрадованный находкой добрых людей! 

— Почта от Нарвы до Риги называется немецкою, потому что комиссары /3/ на станциях немцы. 

Почтовые дома /4/ везде одинаковые — низенькие, деревянные, разделенные на две половины: одна для проезжих, а в другой живет сам комиссар, у которого можно найти все нужное для утоления голода и жажды. Станции маленькие; есть по двенадцати и десяти верст. Вместо ямщиков ездят отставные солдаты, из которых иные помнят Миниха /5/; рассказывая сказки, забывают они погонять лошадей, и поэтому приехал я сюда из Петербурга не ранее, как на пятый день. На одной станции за Дерптом /6/ надлежало мне ночевать: господин З., едущий из Италии, забрал всех лошадей. Я с полчаса говорил с ним и нашел в нем любезного человека /7/. Он застращал меня песчаными прусскими дорогами и советовал лучше ехать через Польшу и Вену; однако ж мне не хочется менять своих планов. Пожелав ему счастливого пути, бросился я на постель; но не мог заснуть до самого того времени, как чухонец /8/ пришел мне сказать, что кибитка /9/ для меня запряжена.

Я не приметил никакой разницы между эстляндцами /10/ и лифляндцами /11/, кроме языка и кафтанов: одни носят черные, а другие серые. Языки их сходны; имеют в себе мало собственного, в них много немецких и даже несколько славянских слов. Я заметил, что они все немецкие слова смягчают в произношении /12/: из чего можно заключить, что слух их нежен; но видя их непроворство, неловкость и недогадливость, всякий должен думать, что они, попросту говоря, глуповаты. Господа, с которыми удалось мне говорить, жалуются на их леность и называют их сонливыми людьми, которые по воле ничего не сделают: и так надобно, чтобы их очень неволили, потому что они очень много работают, и мужик в Лифляндии или в Эстляндии приносит господину вчетверо более нашего казанского или симбирского.

Эти бедные люди работают на господ со страхом и трепетом все будничные дни, зато уже без памяти веселятся в праздники, которых, правда, весьма немного по их календарю. Дорога усеяна корчмами, и все они в мой проезд были наполнены гуляющим народом — праздновали Троицу.

Мужики и господа лютеранского исповедания. Церкви их подобны нашим, кроме того, что наверху стоит не крест, а петух, который должен напоминать о падении апостола Петра /13/. Проповеди говорятся на их языке; однако ж пасторы все знают по-немецки.

Что же касается окрестных видов, то в этой стороне смотреть не на что. Леса, песок, болота. Нет ни больших гор, ни обширных долин. — Напрасно будешь искать и таких деревень, как у нас. В одном месте видишь два двора, в другом три, четыре и церковь. Избы больше наших и разделены обыкновенно на две половины: в одной живут люди, а другая служит хлевом. — Те путешественники, которые едут не на почтовых, должны останавливаться в корчмах. Впрочем, я почти совсем не видал проезжих: в нынешнее время дорога эта пуста.

О городах говорить много нечего, потому что я в них не останавливался. В Ямбурге /14/, маленьком городке, известном своими суконными фабриками, есть изрядное каменное строение. Немецкая часть Нарвы, или, собственно, так называемая Нарва, состоит по большей части из каменных домов; другая, отделяемая рекою, называется Иван-город. В первой всё на немецкую стать, а в другой всё на русскую. Тут была прежде наша граница — о, Петр, Петр! /15/

Когда открылся мне Дерпт /6/, я сказал: прекрасный городок! Там все праздновало и веселилось. Мужчины и женщины ходили по городу обнявшись, и в окрестных рощах мелькали гуляющие четы. Что город, то норов; что деревня, то обычай. — ...

Лишь только въедешь в Ригу, увидишь, что это торговый город, — много лавок, много народа — река покрыта кораблями и судами разных наций — биржа полна. Везде слышишь немецкий язык — где-где русский, — и везде требуют не рублей, а талеров. Город не очень красив; улицы узки — но много каменных строений, и есть хорошие дома.

В трактире, где я остановился, хозяин был очень услужлив: сам носил паспорт мой в правление и в благочиние /16/ и сыскал мне извозчика, который за тринадцать червонцев нанялся довезти меня до Кёнигсберга, вместе с одним французским купцом, который нанял у него в свою коляску четырех лошадей; а я поеду в кибитке. — Илью отправлю отсюда прямо в Москву /17/.

Милые друзья! Всегда, всегда о вас думаю, когда могу думать. Я еще не выехал из России, но давно уже в чужих краях, потому что давно с вами расстался.

Курляндская корчма, 1 июня 1789

Еще не успел я окончить письма к вам, любезнейшие друзья, как лошади были запряжены и трактирщик пришел сказать мне, что через полчаса запрут городские ворота. Надобно было дописать письмо, расплатиться, уложить чемодан и приказать кое-что Илье. Хозяин воспользовался моим недосугом и подал мне самый аптекарский счет /18/; то есть за одни сутки он взял с меня около девяти рублей!

Удивляюсь еще, как я в таких торопях ничего не забыл в трактире. Наконец все было готово, и мы выехали из ворот. Тут простился я с добродушным Ильей — он к вам поехал, милые! — Начало смеркаться. Вечер был тих и прохладен. Я заснул крепким сном молодого путешественника и не чувствовал, как прошла ночь. Восходящее солнце разбудило меня лучами своими; мы приближались к заставе, маленькому домику с рогаткою /19/. Парижский купец пошел со мною к майору, который принял меня учтиво и после осмотра велел нас пропустить. Мы въехали в Курляндию /20/ — и мысль, что я уже вне отечества, производила в душе моей удивительное действие. На все, что попадалось мне в глаза, смотрел я с отменным вниманием, хотя предметы сами по себе были весьма обыкновенны. Я чувствовал такую радость, какой со времени нашей разлуки, милые! еще не чувствовал. Скоро открылась Митава /69/. Вид сего города некрасив, но для меня был привлекателен! "Вот первый иностранный город",— думал я, и глаза мои искали чего-нибудь отменного, нового. На берегу реки Аа /21/, через которую мы переехали на плоту, стоит дворец герцога курляндского, не малый дом, впрочем, по своей наружности весьма не великолепный. Стекла почти везде выбиты или вынуты; и видно, что внутри комнат переделывают. Герцог живет в летнем замке, недалеко от Митавы. Берег реки покрыт лесом, которым сам герцог исключительно торгует и который составляет для него немалый доход. Стоявшие на карауле солдаты казались инвалидами. Что касается города, то он велик, но нехорош. Дома почти все маленькие и довольно неопрятны; улицы узки и худо вымощены; садов и пустырей много.

Мы остановились в трактире, который считается лучшим в городе. Тотчас окружили нас жиды с разными безделками. Один предлагал трубку, другой — старый лютеранский молитвенник и Готшедову "Грамматику" /22/, третий — зрительное стекло /23/, и каждый хотел продать товар свой таким добрым господам за самую сходную цену. Француженка, едущая с парижским купцом, женщина лет в сорок пять, стала оправлять свои седые волосы перед зеркалом, а мы с купцом, заказав обед, пошли ходить по городу — видели, как молодой офицер учил старых солдат, и слышали, как пожилая курносая немка в чепчике бранилась с пьяным мужем своим, сапожником!

Возвратившись, обедали мы с добрым аппетитом и после обеда имели время напиться кофе, чаю и поговорить довольно. Я узнал от спутника своего, что он родом итальянец, но в самых молодых летах оставил свое отечество и торгует в Париже; много путешествовал и в Россию приезжал отчасти по своим делам, а отчасти для того, чтобы узнать всю жестокость зимы; и теперь возвращается опять в Париж, где намерен навсегда остаться. — За все вместе заплатили мы в трактире по рублю с человека.

Выехав из Митавы, увидел я приятнейшие места. Сия земля гораздо лучше Лифляндии, которую не жаль проехать зажмурившись. Нам попались немецкие извозчики из Либау /24/ и Пруссии. Странные экипажи! Длинные фуры цугом; лошади пребольшие, и висящие на них погремушки производят несносный для ушей шум.

Отъехав пять миль, остановились мы ночевать в корчме. Двор хорошо покрыт; комнаты довольно чисты, и в каждой готова постель для путешественников.

Вечер приятен. В нескольких шагах от корчмы течет чистая река. Берег покрыт мягкою зеленою травою и осенен в иных местах густыми деревами. Я отказался от ужина, вышел на берег и вспомнил один московский вечер, в который, гуляя с Пт. /25/ под Андроньевым монастырем, с удовольствием смотрел на заходящее солнце. Думал ли я тогда, что ровно через год буду наслаждаться приятностями вечера в курляндской корчме?....

Между тем вышли на берег два немца, которые в отдельной кибитке едут с нами до Кёнигсберга; легли подле меня на траве, закурили трубки и от скуки начали бранить русский народ. Я, перестав писать, хладнокровно спросил у них, были ли они в России далее Риги? "Нет", — отвечали они. "А когда так, государи мои, — сказал я, — то вы не можете судить о русских, побывав только в пограничном городе". Они не стали спорить, но долго не хотели признавать меня русским, воображая, что русские не знают иностранных языков. Разговор продолжался. Один из них сказал мне, что он имел счастье быть в Голландии и скопил там много полезных знаний. "Кто хочет узнать свет, — говорил он, — тому надобно ехать в Роттердам. Там-то живут славно, и все гуляют на шлюпках! Нигде не увидишь того, что там увидишь. Поверьте мне, государь мой, в Роттердаме я сделался человеком!" — "Хорош гусь!" — думал я — и пожелал им доброго вечера.

Паланга, 3/14 июня 1789г.

Наконец, проехав по Курляндии более двухсот верст, въехали мы в польские границы и остановились ночевать в богатой корчме. В день переезжаем обыкновенно десять миль, или верст семьдесят. В корчмах находили мы по сие время что пить и есть: суп, жаркое с салатом, яйца; и за это платили не более как копеек по двадцати с человека. Есть везде кофе и чай; правда, что все не очень хорошо. — Дорога довольно пуста. Кроме извозчиков, которые нам раза три попадались, и старомодных берлинов /26/, в которых дворяне курляндские ездят друг к другу в гости, не встречались никакие проезжие. Впрочем, дорога не скучна: везде видишь плодоносную землю, луга, рощи; там и сям маленькие деревеньки или врозь рассеянные крестьянские домики.

С французским итальянцем мы ладим. К француженке у меня не лежит сердце, потому что ее физиономия и ухватки мне не нравятся. Впрочем, ее можно похвалить за опрятность. Лишь только остановимся, извозчик наш Гаврила, которого она зовет Габриелем, должен нести за нею в горницу уборный ларчик ее, и по крайней мере час она помадится, пудрится, притирается, так что всегда надобно ее дожидаться к обеду. Долго советовались мы, сажать ли с собою за стол немцев. Мне поручено было узнать их состояние. Оказалось, что они купцы. Все сомнения исчезли, и с того времени они с нами обедают; а так как итальянец с француженкой не понимают по-немецки, а они — по-французски, то я должен служить им переводчиком. Немец, который в Роттердаме стал человеком, уверял меня, что он прежде совершенно знал французский язык и забыл его весьма недавно; а чтобы еще более уверить в этом меня и товарища своего, то при всяком поклоне француженке он говорит: "Оплише, матам! Oblige, Madame!" Ваш покорный слуга! 

На польской границе осмотр был не строгий. Я дал приставам копеек сорок: после чего они только заглянули в мой чемодан, веря, что у меня нет ничего нового.

Море от корчмы не далее двухсот сажен /27/. Я около часа сидел на берегу и смотрел на пространство волнующихся вод. Вид величественный и унылый! Напрасно глаза мои искали корабля или лодки! Рыбак не смел показаться на море; порывистый ветер опрокинул бы челн его. — Завтра будем обедать в Мемеле /28/, откуда отправлю к вам это письмо, друзья мои!

Мемель, 15 июня 1789

Я ожидал, что при въезде в Пруссию на самой границе нас остановят; однако ж этого не случилось. Мы приехали в Мемель в одиннадцатом часу, остановились в трактире — и дали несколько грошей осмотрщикам, чтобы они не перерывали наших вещей.

Город невелик; есть каменные строения, но мало порядочных. Цитадель очень крепка; однако ж наши русские умели взять ее в 57 году /29/.

Мемель можно назвать хорошим торговым городом. Курляндский гаф /30/, на котором он лежит, очень глубок. Пристань заполнена разными судами, которые нагружают по большей части пенькою и лесом для отправления в Англию и Голландию.

Из Мемеля в Кенигсберг три пути; по берегу гафа считается до Кенигсберга восемнадцать миль /31/, а через Тильзит — тридцать /32/: большая разница! Но извозчики всегда почти избирают сей последний путь, жалея своих лошадей, которых весьма утомляют ужасные пески набережной дороги. Все они берут здесь билеты, платя за каждую лошадь и за каждую милю до Кёнигсберга. 

Наш Габриель заплатил три талера, сказав, что поедет берегом. Мы же в самом деле едем через Тильзит; но русский человек смекнул, что за тридцать миль взяли бы с него более, нежели за восемнадцать! /33/ Третий путь водою через гаф самый кратчайший в хорошую погоду, так что в семь часов можно быть в Кёнигсберге. Немцы наши, которые наняли извозчика только до Мемеля, едут водою, что им обоим будет стоить только два червонца. Габриель уговаривал и нас с итальянцем (с которым обыкновенно говорит он или знаками, или через меня) ехать с ними же, что было бы для него весьма выгодно, но мы предпочли спокойное и верное беспокойному и неверному, а в случае бури — и опасному.

За обедом ели мы живую, вкусную рыбу, которой Мемель изобилует; а так как нам сказали, что прусские корчмы очень бедны, то мы запаслись здесь хорошим хлебом и вином.

Теперь, милые друзья, время отнести письмо на почту; у нас лошадей впрягают.....

Корчма в миле за Тильзитом,

17 июня 1789, 11 часов ночи

Все вокруг меня спит. Я и сам было лег на постель; но, проворочавшись около часа, решился встать, засветить свечу и написать несколько строк к вам, друзья мои!

Я рад, что из Мемеля не согласился ехать водою. Места, через которые мы проезжали, очень приятны. То обширные поля с прекрасным хлебом, то зеленые луга, то маленькие рощицы и кусты, как будто бы в искусственной симметрии расположенные, представлялись глазам нашим. Маленькие деревеньки вдали составляли также приятный вид. "Qu'il est beau, ce pays-ci!" — твердили мы с итальянцем /34/.

Вообще, кажется, земля в Пруссии еще лучше обработана, нежели в Курляндии, и в хорошие годы во всей здешней стороне хлеб бывает очень дешев; но в прошедший год урожай был так худ, что правительству пришлось довольствовать народ хлебом из заведенных магазинов. Пять, шесть лет хлеб родится хорошо; в седьмой год — худо, и поселянину есть нечего — оттого, что он всегда слишком надеется на будущее лето, не представляя себе ни засухи, ни града, и продает все сверх необходимого. 

Тильзит есть весьма изрядно выстроенный городок и лежит среди самых плодоноснейших долин на реке Мемеле /35/. Он производит знатный торг хлебом и лесом, отправляя все водою в Кёнигсберг.

Нас остановили у городских ворот, где стояли на карауле не солдаты, а граждане, потому что полки, составляющие здешний гарнизон, не возвратились еще со смотра. Толстый часовой, у которого под брюхом моталась маленькая шпажонка, подняв на плечо изломанное и веревками связанное ружье, с гордым видом сделал три шага вперед и престрашным голосом закричал мне: "Wer sind Sie? Кто вы?" Будучи занят рассматриванием его необыкновенной физиогномии и фигуры, я не сразу ответил ему. Он надулся, искривил глаза и закричал еще более страшным голосом: "Wer seyd ihr?" Кто такие? — гораздо неучтивее! Несколько раз пришлось мне сказывать свою фамилию, и каждый раз он мотал головою, дивясь чудному русскому имени. С итальянцем история была еще длиннее. Напрасно отнекивался он незнанием немецкого языка: толстобрюхий часовой непременно хотел, чтоб он отвечал на все его вопросы, вероятно с великим трудом наизусть вытверженные. Наконец я был призван в помощь, и насилу добились мы того, чтобы нас пропустили. — В городе показывали мне башню, в разных местах простреленную русскими ядрами.

В прусских корчмах не нашли мы ни мяса, ни хорошего хлеба. Француженка делает нам des oeufs au lait /36/, или русскую яичницу, которая с молочным супом и салатом составляет наш обед и ужин. Зато мы с итальянцем пьем в день чашек по десяти кофе, которое везде находили.

Лишь только расположились мы в корчме, где теперь ночуем, услышали лошадиный топот, и через полминуты вошел человек в темном фраке, в пребольшой шляпе и с длинным хлыстом; подошел к столу, взглянул на нас, — на француженку, занятую вечерним туалетом; на итальянца, рассматривавшего мою дорожную ландкарту, и на меня, пившего чай, — скинул шляпу, пожелал нам доброго вечера и, оборотившись к хозяйке, которая лишь только показалась из другой горницы, сказал: "Здравствуй, Лиза! Как поживаешь?"

Лиза (сухая женщина лет в тридцать): — А, господин поручик! Добро пожаловать! Откуда? Откуда?

Поручик: — Из города, Лиза. Барон фон М* писал ко мне, что у них комедианты. "Приезжай, брат, приезжай! Шалуны повеселят нас за наши гроши!" Черт меня возьми! Если бы я знал, что за твари эти комедианты, ни из чего бы не поехал.

Лиза: — И, ваше благородие! Разве вы не жалуете комедии?

Ганс Вурст. 18 в.
--------------

Поручик: — О! Я люблю все, что забавно, и переплатил в жизнь свою довольно полновесных талеров за доктора Фауста с Гансом Вурстом (Доктор Фауст, по суеверному народному преданию, есть великий колдун и по сие время бывает обыкновенно героем глупых пьес, играемых в деревнях или в городах на площадных театрах странствующими актерами. В самом же деле Иоанн Фауст жил как честный гражданин во Франкфурте-на-Майне около середины пятого-надесять века; и когда Гуттенберг, майнцский уроженец, изобрел печатание книг, Фауст вместе с ним пользовался выгодами сего изобретения. По смерти Гуттенберговой Фауст взял себе в помощники своего писаря, Петра Шоиффера, который искусство книгопечатания довел до такого совершенства, что первые вышедшие книги привели людей в изумление; и как простолюдины того века приписывали действию сверхъестественных сил все то, чего они изъяснить не умели, то Фауст провозглашен был сообщником дьявольским, которым он слывет и поныне между чернью и в сказках. — А Ганс Вурст на площадных немецких театрах значит то же, что у итальянцев арлекин).

Лиза: — Ганс Вурст очень смешон, сказывают. — А что играли комедианты, господин поручик?

Поручик: — Комедию, в которой не было ничего смешного. Один кричал, другой кривлялся, третий таращил глаза, а путного ничего не вышло.

Лиза: — Много пришло на представление народа, господин поручик?

Поручик: — Разве мало дураков в Тильзите?

Лиза: — Господин бургомистр с сожительницею изволил ли быть там?

Поручик: — Разве он из последних? Толстобрюхий дурак зевал, а чванная супруга его беспрестанно терла себе глаза платком, как будто бы попал в них табак, и толкала его под бок, чтобы он не заснул и перестал пялить рот /37/.

Лиза: — То-то насмешник!

Поручик (садясь и кладя свою шляпу на стол подле моего чайника): — Um Vergebung, mein Herr! Простите, государь мой! — Я устал, Лиза. Дай мне кружку пива. Слышишь ли?

Лиза: — Сей час, господин поручик.

Поручик (вошедшему слуге своему): — Каспар! Набей мне трубку. (Оборотясъ к француженке.) Осмелюсь спросить с моим почтением, жалуете ли Вы табак?

Француженка: — Monsieur! — Qu'est ce qu'il demande, Mr. Nicolas? О чем он спрашивает, мосье Никола? (Так она меня называет.)

Я: — S'il peut fumer? Можно ли ему курить? — Курите, курите, господин поручик. Я Вам за нее отвечаю.

Француженкa: — Dites qu'oui Скажите, что можно.

Поручик: — А! Мадам не говорит по-немецки. Жалею, весьма жалею, мадам. — Откуда едете, если смею спросить, государь мой?

Я: — Из Петербурга, господин поручик.

Поручик: — Радуюсь, радуюсь, государь мой. Что слышно о шведах, о турках?

Я.: — Старая песня, господин поручик; и те и другие бегают от русских.

Поручик: — Черт меня возьми! Русские стоят крепко. — Скажу вам по приязни, государь мой, что если бы король мой не отговорил меня, то давно бы я был не последним штаб-офицером в русской службе. У меня везде не без друзей. Например, племянник мой служит старшим адъютантом у князя Потемкина. Он ко мне обо всем пишет. Постойте — я покажу вам письмо его. Черт меня возьми! Я забыл его дома. Он описывает мне взятие Очакова. Пятнадцать тысяч легло на месте, государь мой, пятнадцать тысяч!

Я: — Неправда, господин поручик.

Поручик: — Неправда? (С насмешкою.) Вы, конечно, сами там были?

Я: — Хоть и не был, однако ж знаю, что турков убито около 8.000, а русских 1.500.

Поручик: — О! Я не люблю спорить, государь мой; а что знаю, то знаю. (Принимаясь за кружку, которую между тем принесла ему хозяйка.) Разумеете ли, государь мой?

Я: — Как вам угодно, господин поручик....

Но перервем разговор, который занял уже с лишком две страницы и начинает утомлять серебряное перо мое (Все свои замечания писал я в дороге серебряным пером). Словоохотливый поручик до десяти часов наговорил с три короба, которых я, жалея Габриелевых лошадей, не возьму с собою /38/. 

В заключение ...господин поручик, засунув свою трубку в сапог, сел на коня и пустился во всю прыть, закричав мне: "Счастливый путь, государь мой!"

Чего не напишешь в минуты бессонницы! — Простите до Кенигсберга! 

Кенигсберг, июня 19, 1789

Вчера в семь часов утра приехал я сюда, любезные друзья мои, и стал вместе с своим спутником в трактире у Шенка /39/.

Кенигсберг, столица Пруссии, — один из больших городов в Европе, будучи в окружности около пятнадцати верст /40/. Некогда был он в числе славных ганзейских городов. И ныне коммерция его довольно важна. Река Прегель /41/, на которой он лежит, хотя не шире ста пятидесяти или ста шестидесяти футов /42/, однако ж так глубока, что по ней могут ходить большие купеческие суда. Домов насчитывается здесь около четырех тысяч, а жителей сорок тысяч — как мало по величине города! Но теперь он кажется многолюдным, потому что множество людей собралось сюда на ярманку /43/, которая начнется с завтрашнего дня. Я видел много хороших домов, но не видал таких огромных, как в Москве или в Петербурге, хотя вообще Кёнигсберг выстроен едва ли не лучше Москвы.

Здешний гарнизон так многочислен, что везде попадаются в глаза мундиры. Не скажу, чтобы прусские солдаты были одеты лучше наших; а особенно не нравятся мне их двуугольные шляпы /44/. Что касается офицеров, то они очень опрятны, а жалованья получают, выключая капитанов, малым чем более наших. Я слыхал, будто в прусской службе нет таких молодых офицеров, как у нас; однако ж видел здесь по крайней мере десять пятнадцатилетних. Мундиры синие, голубые и зеленые с красными, белыми и оранжевыми отворотами.

Вчера обедал я за общим столом, где было человек с тридцать старых майоров, толстых капитанов, осанистых поручиков, безбородых подпоручиков и прапорщиков. Содержанием громких разговоров являлся прошедший смотр. Со всех сторон сыпались офицерские шутки. Например: "Что за причина, господин ритмейстер /45/, что у Вас ныне и днем окна закрыты? Конечно, Вы не письмом занимаетесь? Ха! ха! ха!" — "То-то, фон Кребс! Все знают, что у меня делается!" — и проч. и проч. 

Однако ж они учтивы. Лишь только наша француженка показалась, все встали и за обедом служили ей с великим усердием. — Как бы то ни было, только в другой раз рассудил я за благо обедать один в своей комнате, растворив окна в сад, откуда лились в мой немецкий суп ароматические испарения сочной зелени.

Вчерась же после обеда был я у славного Канта, глубокомысленного, тонкого метафизика, который опровергает и Малебранша /46/ и Лейбница /47/, и Юма /48/ и Боннета /49/, — Канта, которого иудейский Сократ, покойный Мендельзон /50/, иначе не называл, как "der alles zermalmende Kant", то есть "все сокрушающий Кант". 

Я не имел к нему писем, но смелость города берет, — и мне отворились двери в кабинет его. Меня встретил маленький, худенький старичок, отменно белый и нежный. 

Первые слова мои были: "Я русский дворянин, люблю великих мужей и желаю изъявить мое почтение Канту". Он тотчас попросил меня сесть, говоря: "Я писал такое, что не может нравиться всем; не многие любят метафизические тонкости". С полчаса говорили мы о разных вещах: о путешествиях, о Китае, об открытии новых земель. Надобно было удивляться его историческим и географическим знаниям, которые, казалось, могли бы одни загромоздить магазин человеческой памяти; но это у него, как немцы говорят, дело постороннее /51/. Потом я, не без скачка, обратил разговор на природу и нравственность человека; и вот что мог удержать в памяти из его рассуждений:

"Деятельность есть наше определение". 

"Человек не может быть никогда совершенно доволен обладаемым и стремится всегда к приобретениям". 

"Смерть застает нас на пути к чему-нибудь, что мы еще иметь хотим".

"Дай человеку все, чего желает, но он в ту же минуту почувствует, что это все не есть все". 

"Не видя цели или конца стремления нашего в здешней жизни, полагаем мы будущее, где узлу надобно развязаться". 

"Сия мысль тем приятнее для человека, что здесь нет никакой соразмерности между радостями и горестями, между наслаждением и страданием". 

"Я утешаюсь тем, что мне уже шестьдесят лет и что скоро придет конец жизни моей, ибо надеюсь вступить в жизнь другую, лучшую".

"Помышляя о тех услаждениях, которые имел я в жизни, не чувствую теперь удовольствия, но, представляя себе те случаи, где действовал сообразно с законом нравственным, начертанным у меня в сердце, радуюсь". 

"Говорю о нравственном законе: назовем его совестью, чувством добра и зла — но он есть". 

"Я солгал, никто не знает лжи моей, но мне стыдно". 

"Вероятность не есть очевидность, когда мы говорим о будущей жизни; но, сообразив все, рассудок велит нам верить ей. Да и что бы с нами было, когда бы мы, так сказать, глазами увидели ее? Если бы она нам очень полюбилась, мы бы не могли уже заниматься нынешнею жизнью и были в беспрестанном томлении; а в противном случае не имели бы утешения сказать себе в горестях здешней жизни: авось там будет лучше! — Но, говоря о нашем определении, о жизни будущей и проч., предполагаем уже бытие Всевечного Творческого разума, все для чего-нибудь, и все благо творящего. Что? Как?.. Но здесь первый мудрец признается в своем невежестве. Здесь разум погашает светильник свой, и мы во тьме остаемся; одна фантазия может носиться во тьме сей и творить несобытное". 

Почтенный муж! Прости, если в сих строках обезобразил я мысли твои! 

Он знает Лафатера /52/ и переписывался с ним. "Лафатер весьма любезен по доброте своего сердца, — говорит он, — но, имея чрезмерно живое воображение, часто ослепляется мечтами, верит магнетизму и проч." 

Коснулись до его неприятелей. "Вы их узнаете, — сказал он, — и увидите, что они все добрые люди".

Он записал мне титулы двух своих сочинений, которых я не читал: "Kritik der praktischen Vernunft" и "Metaphysik der Sitten" ("Критика практического разума" и "Метафизика нравов"), — и сию записку я буду хранить как священный памятник.

Вписав в свою карманную книжку мое имя, пожелал он, чтобы решились все мои сомнения; потом мы с ним расстались.

Вот вам, друзья мои, краткое описание весьма любопытной для меня беседы, которая продолжалась около трех часов. — Кант говорит скоро, весьма тихо и невразумительно; и потому мне приходилось слушать его с напряжением всех нерв слуха. Домик у него маленький, и внутри приборов немного /53/. Все просто, кроме... его метафизики.

*************

Здешняя кафедральная церковь огромна. С великим примечанием рассматривал я там древнее оружие, латы и шишак благочестивейшего из маркграфов бранденбургских и храбрейшего из рыцарей своего времени. "Где вы, — думал я, — где вы, мрачные века, века варварства и героизма? Бледные тени ваши ужасают робкое просвещение наших дней. Одни сыны вдохновения дерзают вызывать их из бездны минувшего — подобно Улиссу, зовущему тени друзей из мрачных жилищ смерти /54/, — чтобы в унылых песнях своих сохранять память чудесного изменения народов". — Я мечтал около часа, прислонясь к столбу. — На стене изображена маркграфова беременная супруга, которая, забывая свое состояние, бросается на колени и с сердечным усердием молит небо о сохранении жизни героя, идущего побеждать врагов. Жаль, что здесь искусство не соответствует трогательности предмета! — Там же видно множество разноцветных знамен, трофеев маркграфовых.

Француз, наемный лакей, провожавший меня, уверял, что оттуда есть подземный ход за город, в старую церковь, до которой будет около двух миль, и показывал мне маленькую дверь с лестницей, которая ведет под землю. Правда ли это или нет, не знаю: но знаю то, что в средние века на всякий случай прокапывали такие ходы, чтобы сохранять богатство и жизнь от руки сильного.

Вчера ввечеру простился я с своим товарищем, господином Ф., которого приязни не забуду никогда. Не знаю, как ему, а мне грустно было с ним расставаться. Он с француженкой поехал в Берлин, где, может быть, еще увижу его.

Ныне был я у нашего консула, господина И. /55/, который принял меня ласково. Он рассказывал мне много кое-чего, что я с удовольствием слушал; и хотя уже давно живет в немецком городе и весьма хорошо говорит по-немецки, однако же нимало не обгерманился и сохранил в целости русский характер. Он дал мне письмо к почтмейстеру, в котором просил его отвести мне лучшее место в почтовой коляске.

Вчера судьба познакомила меня с одним молодым французом, который называет себя искусным зубным лекарем. Узнав, что в трактир к Шенку приехали иностранцы, — ему сказали — французы, — явился он к господину Ф. с массой комплиментов. Я тут был — и так мы познакомились. "В Париже есть мне равные в искусстве, — сказал он, — поэтому я и не хотел там остаться, а поехал в Берлин, перелечил, перечистил немецкие зубы; но я имел дело с великими скрягами, и вот поэтому уехал из Берлина. Теперь еду в Варшаву. Польские господа, слышно, умеют ценить достоинства и таланты: попробуем, полечим, почистим! А там отправлюсь в Москву — в Ваше отечество, государь мой, где, конечно, найду умных людей более нежели где-нибудь".

Ныне, когда я только что управился с своим обедом, пришел он ко мне с бумагами и, сказав, что узнает людей с первого взгляду и что имеет уже ко мне полную доверенность, начал читать мне... трактат о зубной болезни.

Между тем как он читал, наемный лакей пришел сказать мне, что в другом трактире, обо двор, остановился русский курьер, капитан гвардии. "Allons le voir!" Пойдемте к нему! — сказал француз, спрятав в кармане свой трактат. Мы пошли вместе — и вместо капитана нашел я вахмистра конной гвардии, господина ***, молодого любезного человека, который едет в Копенгаген. Он еще в первый раз послан курьером и не знает по-немецки, чему прусские офицеры, окружившие нас на крыльце, весьма дивились. В самом деле, неудобно ездить по чужим землям, зная только один французский язык, которым не все говорят. — В то время как мы разговаривали, один из стоявших на крыльце получил письмо из Берлина, в котором пишут к нему, что близ сей столицы разбили почту, зарезали постиллиона /56/ и отняли несколько тысяч талеров: неприятная весть для тех, которые туда едут! — Я пожелал земляку своему счастливого пути.

В старинном замке, или во дворце, построенном на возвышении, осматривают путешественники цейхгауз /57/ и библиотеку, в которой вы найдете несколько фолиантов и квартантов /58/, окованных серебром. Там же есть так называемая Московская зала, длиною во 166 шагов, а шириною в 30, которой свод сведен без столбов и где показывают старинный восьмиугольный стол, ценою в 40 000 талеров. Почему сия зала называется Московскою, не мог узнать. Один сказал, будто потому, что тут некогда сидели русские пленники; но это не очень вероятно.

Здесь есть изрядные сады, где можно с удовольствием прогуливаться. В больших городах весьма нужны народные гульбища. Ремесленник, художник, ученый отдыхает на чистом воздухе по окончании своей работы, не имея нужды идти за город. К тому же испарения садов освежают и чистят воздух, который в больших городах всегда бывает наполнен гнилыми частицами. Ярманка начинается. Все наряжаются в лучшее свое платье, и толпа за толпою встречается на улицах. Гостей принимают на крыльце, где подают чай и кофе.

Я уже отправил свой чемодан на почту. Едущие в публичной коляске могут иметь шестьдесят фунтов без платы; у меня менее шестидесяти.

Adieu! Прощайте! Земляк мой Габриель, который, говоря его словами, не нашел еще работы, пришел сказать мне, что почтовая коляска скоро будет готова.

Я вас люблю так же, друзья мои, как и прежде; но разлука не так уже для меня горестна. Начинаю наслаждаться путешествием. Иногда, думая о вас, вздохну; но легкий ветерок струит воду, не возмущая светлости ее. Таково, сердце человеческое; в сию минуту благодарю судьбу за то, что оно таково. — Будьте только благополучны, друзья мои, и никогда обо мне не беспокойтесь! В Берлине надеюсь получить от вас письмо.

Мариенбург, 21 июня ночью

Прусская так называемая почтовая коляска совсем не похожа на коляску. Она есть не что иное, как длинная покрытая фура с двумя лавками, без ремней и без рессор. Я выбрал себе место на передней лавке. У меня было двое товарищей, капитан и подпоручик, которые сели сзади на чемоданах. Я думал, что мое место выгоднее; но последствие доказало, что их выбор был лучше моего. Слуга капитанский и так называемый ширмейстер /59/, или проводник, сели к нам же в коляску на другой лавке. Печальные мысли, которыми голова моя наполнилась при готическом виде нашего экипажа, скоро рассеялись. В городе видел я везде приятную картину праздника — везде веселящихся людей; офицеры мои были весьма учтивы, и разговор, начавшийся между нами, довольно занимал меня. Мы говорили о турецкой и шведской войне, и капитан от доброго сердца хвалил храбрость наших солдат, которые, по его мнению, едва ли хуже прусских. Он рассказывал анекдоты последней войны, которые все относились к чести прусских воинов. Ему крайне хотелось, чтобы королю мир наскучил. "Пора снова драться,— говорил он, — солдаты наши пролежали бока; нам нужна экзерциция, экзерциция! /60/" Мое миролюбивое сердце оскорбилось. Я вооружился против войны всем своим красноречием, описывая ужасы ее: стон, вопль несчастных жертв, кровавою рекою на тот свет уносимых; опустошение земель, тоску отцов и матерей, жен и детей, друзей и сродников; сиротство муз, которые скрываются во мрак, подобно как в бурное время бедные малиновки и синички по кустам прячутся, и проч. Немилостивый мой капитан смеялся и кричал: "Нам нужна экзерциция, экзерциция!" Наконец я приметил, что взялся за работу Данаид /61/; замолчал и обратил все свое внимание на приятные окрестности дороги. Постиллион наш не жалел лошадей; и таким образом неприметно доехали мы до перемены, где только что имели время отужинать на скорую руку.

Ночь была приятна. Я несколько раз засыпал, но ненадолго, я почувствовал выгоду, которую имели мои товарищи. Они могли лежать на чемоданах, а мне надлежало дремать сидя. На рассвете приехали мы на другую станцию. Чтобы сколько-нибудь ободриться после беспокойной ночи, выпили мы с капитаном чашек по пяти кофе — что в самом деле меня оживило.

Места пошли совсем не приятные, а дорога худая. Генлигенбейль /62/, маленький городок в семи милях от Кенигсберга, приводит на мысль времена язычества. Тут возвышался некогда величественный дуб, безмолвный свидетель рождения и смерти многих веков, — дуб, священный для древних обитателей сей земли. Под мрачною его тенью обожали они идола Курхо, приносили ему жертвы и славили его в диких своих гимнах. Вечное, мерцание сего естественного храма и шум листьев наполняли сердце ужасом, в который жрецы язычества облекали богопочитание. Так друиды в густоте лесов скрывали свою религию; так глас греческих оракулов исходил из глубины мрака! — Немецкие рыцари в третьем-надесять веке, покорив мечом Пруссию, разрушили алтари язычества и на их развалинах воздвигли храм христианства. Гордый дуб, почтенный старец в царстве растений, претыкание бурь и вихрей, пал под сокрушительного рукою победителей, уничтожавших все памятники идолопоклонства: жертва невинная! — Суеверное предание говорит, что долгое время не могли срубить дуба; что все топоры отскакивали от толстой коры его, как от жесткого алмаза; но что наконец сыскался один топор, который разрушил очарование, отделив дерево от корня; и что в память победительной секиры назвали сие место Heiligenbeil, то есть "секира святых". Ныне эта секира святых славится каким-то отменным пивом и белым хлебом.

Браунсберг /63/, где мы обедали и в третий раз переменяли лошадей, есть довольно многолюдный городок.

— Здесь жил и умер Коперник, — сказал мне капитан, когда мы проезжали через одно маленькое местечко. — Итак, это Фрауенберг?" /64/ — Точно.

Как же досадно было мне, что я не мог видеть тех комнат, в которых жил сей славный математик и астроном и где он, по своим наблюдениям и вычетам, определил движение земли вокруг ее оси и солнца — земли, которая, по мнению его предшественников, стояла неподвижно в центре планет и которую после Тихо де Браге хотел было опять остановить, но тщетно! — И таким образом Пифагоровы идеи, над которыми смеялись греки, верившие своим чувствам более, нежели философу, воскресли в системе Николая Коперника? — Сей астроном был счастливее Галилея: суеверие — хотя он жил еще под его скипетром — не заставило его клятвенно отрицаться от учения истины. Коперник умер спокойно в своем мирном жилище, но Тихо де Браге должен был оставить свой философский замок и отечество. Науки, подобно религии, имели своих страдальцев. 

Перед вечером приехали мы в Эльбинг /65/, небольшой, но торговый город и весьма изрядно выстроенный, где стоят два или три полка. Почте надлежало тут пробыть более часа. Мы пошли в трактир, где, кроме хозяина и гостей, все было довольно чисто. Выехав из Кёнигсберга, еще не видал я порядочно одетого человека. Двое играли в бильярд: один — в зеленом кафтане, диком камзоле и в сальном парике, человек лет за сорок, а другой — молодой человек в пестром кургузом фраке; первый играл очень худо и сердился: а другой хотел над ним шутить, смеялся во все горло при каждом его промахе, поглядывал на нас и в зеркало и оправлял беспрестанно свой толстый запачканный галстук. Карикатура за карикатурою приходила в трактир, и всякая карикатура требовала пива и трубки. Мне было очень скучно. К тому же я чувствовал сильное волнение в крови от кофе и от тряского движения почтовой коляски.

Вышедши садиться, нашли мы у коляски молодого офицера и старую женщину, которые рекомендовались в нашу благосклонность и объявили, что едут с нами. Таким образом, стало нам гораздо теснее. Офицеры мои рады были новому товарищу, с которым могли они говорить о прошедшем смотре. Женщина, родом из Шведской Померании, услышав, что я русский, подняла руки к небу и закричала: "Ах, злодеи! Вы губите нашего бедного короля!" /66/ Офицеры смеялись, и я смеялся, хотя не совсем от доброго сердца.

Между тем прекрасный вечер настроил душу мою к приятным впечатлениям. На обеих сторонах дороги расстилались богатые луга; воздух был свеж и чист; многочисленные стада блеянием и ревом своим праздновали захождение солнца. Крестьянки доили коров, вдыхая в себя целебный пар молока, которое составляет богатство всех тамошних деревень. Жители принадлежат, если не ошибаюсь, к секте перекрестителей, Wiedertäufer /67/. Хвалят их нравы, миролюбие и честность. Рука их не подымается на ближнего. "Кровь человеческая, — говорят они, — вопиет на небо". — Тишина наступившей ночи сомкнула глаза мои.

Теперь мы в Мариенбурге /68/, где я имел время написать к вам столько страниц. Сей город достоин примечания только тем, что древний его замок был некогда столицею великих мастеров Немецкого ордена. — От старой женщины, моей неприятельницы, мы здесь освободились; но место ее займет высокий офицер, который теперь сидит подле меня, дожидаясь отправления почты.

— Рассветало. Простите! Из Данцига надеюсь еще что-нибудь приписать.

Текст дан с сокращениями.

Николай Михайлович Карамзин (1766-1826)
*********************

«Письма русского путешественника» — произведение русского историка и литератора Н.М. Карамзина, впервые опубликованное в 1791—1792 годах и представляющее собой цикл писем, рассказывающих о путешествии автора по Европе (1789—1790 гг.). «Письма» стали одним из наиболее объёмных и популярных произведений русской литературы конца XVIII века.

ПРИМЕЧАНИЯ

Рига. Бывшее здание гостиницы "Hotel de Petersbourg"
************************

1. "Hotel de Petersbourg". Гостиница, о которой пишет Карамзин, первая, старейшая гостиница в Риге, находилась на Замковой площади (сейчас она называется по-латышски "Пилс", т.е. "Замок"), прямо напротив официальной рабочей резиденции рижских генерал-губернаторов. Рижский Замок существует и поныне и является резиденцией президента Латвии. 

11 августа 1920 года в "Hotel de Petersbourg" был подписан Рижский мирный договор, закрепляющий суверенитет Латвии.

2. Крепостной слуга Карамзина.

3. Здесь управляющий, начальник почтовой станции. Звание комиссара особенно часто использовалось в России при Петре I и весь XVIII век. Комиссары были при сенате Российской империи, комиссарам поручалось управление казёнными заводами и пр.

4. Почтовые дома — т.е. почтовые станции.

Казенные здания почтовых станций начали строиться на дорогах, шоссе и трактах Российской империи с конца XVIII века для удобства перевозки почты и проезда как “государевых людей”, так и простых путешественников. Ряд станций был построен по типовым проектам, притом было распоряжение, “чтобы на одном и том же шоссе для большего разнообразия дома были неодинакового фасада”. 

Сами почтовые станции появились значительно раньше. Для скоростной пересылки государственной почты гонцами в ряде сел и городов обязаны были держать подменных лошадей. Предшественниками почтовых станций, где держали подменных лошадей, была возможность остановиться и отдохнуть, были ямы с постоялыми дворами, образованные еще с XIII века и сохранявшиеся вплоть до их упразднения в XIX веке.

Ям — почтовая станция на Руси XIII—XVIII веков, где содержали разгонных ямских лошадей, с местом отдыха ямщиков, постоялыми дворами и конюшнями.

Типовые проекты станций создавались в XIX веке и делились на три класса: первый – для постройки в крупных городах, второй и третий – в уездных городах и промежуточных пунктах на трактах. Также иногда для станций арендовали и частные дома за счет казны. В тех местах, где были построены царские путевые дворцы, они в большинстве случаев использовались также в качестве почтовых станций в то время, когда не требовались для остановки главы государства.

5. Миних Бурхард Кристоф (1683–1767) — русский полководец. В 1760-х гг. ведал портами в Прибалтике и Северной России.

6. совр. Тарту

7. Господин З. — Василий Николаевич Зиновьев (1754–1822), русский дипломат, масон. 

8. устаревшее название прибалтийско-финских народов (финнов, карелов, эстонцев) в русских землях

9. Кибитка — крытая или с верхом повозка.

10.Эстляндцы — жители Эстляндии, совр.Эстония

11.Лифляндцы — жители Лифляндии, сегодня часть Латвии.

12.Карамзин проявляет хорошую осведомленность в фонетике эстонского языка, указывая на отсутствие шипящих и замену их в заимствованных словах свистящими звуками. 

13.Иисус предсказал, что Петр в течение ночи, прежде чем пропоет петух, трижды отречется от него (Евангелие от Матфея, гл. 26, ст. 34).

14.Ямбург — с 1922 г. — Кингисепп.

15.С XVI в. Нарва находилась под властью Швеции. В 1704 г. была отвоевана петровскими войсками.

16.Управа благочиния — полицейское управление.

17. Илью отправлю... — Крепостные слуги сопровождали господ, как правило, до границы, после чего нанимались «вольные», поскольку право собственности русского дворянина на своего крепостного в Европе автоматически уничтожалось. Источники изобилуют случаями «отхода» взятых за границу крепостных от своих господ.

18.Аптекарский счет (иноск.) — чрезмерный.

От нем. "Apothekerrechnung".

Слово это объясняется тем, что немецкое "Apotheker" по порядку букв, образующих это слово (A. 1; P. 16; O. 10; T. 20; H. 8; E. 5; K. 11; E. 5; R. 18), составляет число 99.)

19.Рогатка — лёгкое заграждение, конструкция из перекрещенных и скреплённых между собою деревянных кольев и бруса.

20.Курляндия сделалась губернией Российской империи только в 1796 г. До этого она являлась полусамостоятельным герцогством со столицей в Митаве (теперь Елгава).

На протяжении практически всей истории герцогства, с 1561 до 1791 гг., правители Курляндии из династий Кетлеров (1561—1711) и Биронов (1737—1795) признавали себя вассалами Великого княжества Литовского и пришедшей ему на смену Речи Посполитой. При третьем разделе Речи Посполитой (март 1795 года) Курляндия была присоединена к Российской империи, где на её территории была образована Курляндская губерния.

21.Курляндская Аа — ныне река Лиелупе.

22. ..Готшедову Грамматику... — «Основания искусства немецкого языка» Иоганна Кристофа Готшеда (1700–1766), главы немецкого классицизма.

23.устар. лупа, лорнет.

24.Либау — с 1920 г. Лиепая - город в Латвии.

25.А.А. Петров, переводчик и друг Карамзина. 

26.«Берлины» — четырехместные кареты, изобретенные в Берлине, были популярны в Европе.

27.Сажень — 2.13 м.

28.совр.Клайпеда

29.Во время Семилетней войны (1756-1763) город был осаждён, взят российскими войсками и флотом в июне 1757г. и включён в состав Российской империи (1757—1762). После заключения мира с Пруссией в 1762г. город был возвращён Прусскому королевству. В 1807—1808 гг., во время наполеоновской оккупации Пруссии, Мемель был столицей Прусского королевства.

30.Курляндской Гаф — Куршский залив. Гаф — калька с нем."Haff"

31.1 миля — 1.61 км.

32.Тильзит — ныне Советск (с 1946г.)

33.😄

34.Какая красивая местность! (франц.). 

35.река Неман

36.омлет

37.т.е. зевать

38.😄

39.Местонахождение этого трактира в Кенигсберге мне установить не удалось.

40.Верста — русская мера длины, равная 1,06 км.

41.Река Преголя.

42.Фут — старая русская и английская мера длины, равная 30,48 см.

43.Ярманка, ярмонка (устар.) — ярмарка.

44.Двуугольные шляпы, двууголки, или бикорн (англ. bicorne, фр. bicorne) — двурогая шляпа, пришедшая на смену более громоздкой и неудобной треуголке в конце XVIII века.

45.Капитан (в кавалерии)

46.Николя́ Мальбранш (фр. Nicolas Malebranche; 6 августа 1638, Париж — 13 октября 1715, там же) — французский философ-метафизик, католический священник. Приверженец и выразитель теоцентристских идей: всё, что существует в материальном мире — идеи Бога; мы познаем вещи постольку, поскольку познаём Бога (созерцаем их в Боге); в частности, мы испытываем ощущения (боль и пр.) лишь потому, что Бог открывает нам через них происходящее вне и внутри нас.

47. Лейбниц Готфрид Вильгельм (1646–1716) — немецкий философ и математик. Большим влиянием пользовалось его учение о предустановленной гармонии и о земном мире как лучшем из миров, изложенное в трактате «Опыт теодицеи» (1710). Основатель и первый президент Берлинской Академии наук.

48.Дэвид Юм (англ. David Hume; 26 апреля [7 мая] 1711 года, Эдинбург — 25 августа 1776 года, там же) — шотландский философ, представитель эмпиризма, психологического атомизма, номинализма и скептицизма; по мнению ряда исследователей, агностик, предшественник второго позитивизма (эмпириокритицизма, махизма), экономист и историк, публицист, один из крупнейших деятелей шотландского Просвещения.

49.Боннет (Бонне) Шарль (1720–1793) — швейцарский естествоиспытатель и философ, примыкал к французским сенсуалистам. Выступал против Мальбранша, стремился найти обоснование идеям Лейбница в изучении живой природы. 

50.Менделъгон (Мендельсон) Моисей (1729–1786) — немецкий философ, друг Лессинга, по национальности еврей. В трактате «Федон, или о бессмертии души» (1767), полемизируя с Вольтером, защищал положение Лейбница о предустановленной гармонии. Сочинения Мендельсона были популярны в масонском кружке Н.И. Новикова.

51.Карамзин выделил это выражение курсивом как кальку немецкого Nebensache. Соответствует современному «дело второстепенное».

52.Иоганн Каспар Лафатер (нем. Johann Caspar Lavater; 15 ноября 1741, Цюрих — 2 января 1801, Цюрих) — швейцарский писатель, богослов и поэт. Заложил основы криминальной антропологии.

53."приборов не много".. — "приборы" здесь убранство комнат.

54.Имеется в виду XI песнь «Одиссеи» Гомера, где Одиссей /Улисс/ посещает царство мертвых и вызывает тени своих соратников. 

55.Иван Леонтьевич Исаков — первый русский консул в Кенигсберге.

56.Постиллион — (устар.) форейтор, возница почтовой кареты.

57.Цейхгауз (нем. Zeughaus — дом материалов) — здание или помещение, где хранились запасы обмундирования, снаряжения, вооружения, провианта и т.п., военная кладовая для оружия или амуниции.

58.Квартант — книга.

59.Ширмейстер — (ист.) проводник почтовых колясок, техник, выполнявший в пути по необходимости все ремонтные работы.

60.Экзерциция, экзерциция — практика, практика.

61.Данаиды — дочери царя Даная, убившие своих мужей в первую брачную ночь. Данаиды за своё преступление были осуждены в Аиде наполнять водой бездонную бочку; отсюда выражения «работа Данаид» — бесплодная, нескончаемая работа.

62.Генлигенбейль — Мамоново, до 1947 года Хайлигенбайль (нем. Heiligenbeil) — приграничный с Польшей город районного подчинения в Калининградской области Российской Федерации. Основан в 1301 году.

Слово "Хайлигенбайль" означает «Священная секира». Речь идёт о секире, которой, по преданию, были изрублены изображения языческих богов во время крестового похода против пруссов.

63.Браунсберг — Бранево, город в Польше.

64.Фрауенберг — Фро́мборк (польск. Frombork, нем. Frauenburg) — небольшой город в северной Польше, Браневского повята Варминско-Мазурского воеводства, расположенный на берегу Вислинского залива, у северного края Эльблонгской возвышенности. 

Фромборк состоит из двух частей — собственно города, расположенного на прибрежной низменности, и соборного ансамбля, расположенного на холме.

Ныне Фромборк в первую очередь известен как город, где наиболее плодотворную часть своей жизни провёл Николай Коперник (1473 — 1543). Он был каноником фромборкского собора и жил во Фромборке с 1510 года и до своей смерти в 1543 году. В одной из башен стены, окружающей собор, он оборудовал обсерваторию, библиотеку и помещение для хранения астрономических инструментов.

Со времени своего возникновения Фромборк входил в Пруссию, государство немецких рыцарей-крестоносцев Тевтонского ордена. По-немецки город назывался Фрауенбург (нем. Frauenburg).

Позднее, в конце XV века, после подписания второго торуньского мира город отошёл к Польше и получил своё нынешнее название.

В 1772 году, по результатам первого раздела Речи Посполитой, Фрауенбург вошёл в состав Прусского королевства.

В 1945 году Фромборк был возвращён Польше.

65.Эльблонг (польск. Elbląg, Эльбинг (нем. Elbing) — город в Варминьско-Мазурском воеводстве Польши.

Расположен поблизости от границы с Россией (Калининградская область), породнен с городами Калининград и Балтийск.

66.Шведский король Густав III (1746–1792) терпел неудачи в войне с Россией.

67.Анабаптисты, или перекрещенцы — название участников радикального религиозного движения эпохи Реформации (XVI в.) в основном в Германии, Швейцарии, Нидерландах, полученное ими от своих противников. Сами анабаптисты предпочитали называть себя «крещенцами», то есть «крещёнными» (нем. Täufer), подчёркивая крещение как сознательный выбор. 

Основным признаком движения стал призыв к повторному крещению в сознательном возрасте.

68.Ма́льборк (польск. Malbork, нем. Marienburg — Мари́енбург) — город на севере Польши в дельте Вислы, находится в 80 километрах от границы с Калининградской областью России. Основан в 1276 году как орденский замок Мариенбург.

69.Митава — ныне Елгава (с 1919 г.) - город в Латвии.

ЧИТАТЬ

Н.М.КАРАМЗИН. ПИСЬМА РУССКОГО ПУТЕШЕСТВЕННИКА

**********************

ИСПОЛЬЗОВАННАЯ ЛИТЕРАТУРА

1. Письма русского путешественника. Википедия. Ссылка

2. Ю.М. Лотман. Комментарии к "Письма русского путешественника" Н. М. Карамзина. Ссылка

3. Путь Карамзина в Европу. Эпизод второй: Рига. Ссылка

4. Карамзин Н.М.. Википедия. Ссылка

5. Фромборк. Википедия. Ссылка