НАЧАЛО — СМ.
Н.М.КАРАМЗИН. ПУТЕВЫЕ ЗАПИСКИ—1 (ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ РИГИ В КЕНИГСБЕРГ)
**********************
Данциг, 22 июня 1789
Проехав через предместье Данцига /1/, остановились мы в прусском местечке Штоценберг /2/, лежащем на высокой горе того же имени. Данциг у нас под ногами, как на блюдечке, так что можно считать его кровли. Этот прекрасно выстроенный город, море, гавань, корабли в пристани и корабли, рассеянные по волнующемуся, необозримому пространству вод, — все это вместе образует такую картину, ..какой я еще не видывал в своей жизни и на которую смотрел два часа в безмолвии, в глубокой тишине и в сладостном забвении самого себя.
Но блеск этого города с некоторого времени померк. Торговля, любящая свободу, все более и более приходит в упадок от теснящей руки сильного. Подобно тому, как монахи строжайшего ордена, встретившись друг с другом в унылой мрачности своих жилищ, вместо всякого приветствия умирающим голосом произносят: "Помни смерть!" /3/, так и жители этого города в глубоком унынии взывают друг ко другу: "Данциг! Данциг! Где твоя слава?" — Король прусский наложил чрезмерную пошлину на все товары, отправляемые отсюда в море, от которого Данциг находится верстах в пяти или шести /4/.
Шотландцы, которые присылают сюда свои сельди, пользуются в Данциге всеми правами гражданства, потому что некогда шотландец Доглас /5/ оказал городу важную услугу. Правда, те из жителей, с которыми я говорил, не могли мне сказать, в чем именно состояла услуга Догласова. Но такой знак благодарности делает городу честь.
 |
| Гданьск. Костел Св. Марии, где находился триптих "Страшный суд" Г.Мемлинга ********************************************* |
Я не думал, что почта пробудет здесь так долго, а то бы успел осмотреть в Данциге некоторые достойные вещи. Теперь уже поздно: хотят впрягать лошадей. Более всего хотелось бы мне видеть славную Эйхелеву картину в главной лютеранской церкви /6/, представляющую Страшный суд /7/. Король французский — не знаю, который — давал за нее сто тысяч гульденов /8/. — Хотелось бы мне видеть и профессора Тренделенбурга /9/, чтобы поблагодарить его за греческую грамматику, им сочиненную, которой я пользовался и впредь надеюсь пользоваться (Автор начинал тогда учиться греческому языку; но после уже не имел времени думать о нем). — Огромнейшее здание в городе — это ратуша. Вообще все дома в пять этажей. Отменная чистота стекол украшает их вид.
.jpg) |
| Худ. Ганс Мемлинг. "Страшный суд" ************************** |
Данциг имеет собственные деньги, которые, однако ж, вне города не ходят; и в самом городе прусские предпочитаются.
 |
| Хагельсберг. Памятник русским воинам. 1898 ******************** |
Там показывают могилу русских, убитых в 1734 году, когда граф Миних штурмовал город. Осажденные знали, с какой стороны будет приступ, поэтому гарнизон и жители обратили туда все силы свои и дрались как отчаянные. Известно, что город держал сторону Станислава Лещинского /11/ против Августа III, за которого вступилась Россия. Наконец Данциг покорился.
Товарищи мои офицеры хотели осмотреть городские укрепления, но часовые не пустили их и грозили выстрелом. Они посмеялись над этой излишней строгостью и возвратились назад. Солдаты часовые по большей части старые и одеты неопрятно. А комендантское место магистрат поручает обыкновенно какому-нибудь иностранному генералу с большим жалованьем.
Первая станция от Данцига
В Данциге присоединились к нам офицер, молодой французский купец и магистр. Для них и для капитанского слуги ширмейстер /12/ взял там открытую фуру. Офицер сел к нам в коляску, где оставалось еще одно место, которое хотел занять магистр; но француз поднял крик, доказывая свое первенство, и ширмейстер решил дело в его пользу, узнав, что он, в самом деле, записался на почте ранее. Магистр очень упрашивал нас, чтобы мы как-нибудь потеснились и дали ему место в коляске, объясняя, что ему с ширмейстером и слугой будет скучно; но он проповедовал, как говорят немцы, глухим ушам. Француз, по-дорожному очень хорошо одетый, торжествуя, сел на лавку между двух офицеров, с насмешкой сожалея, что бедного магистра вымочит дождь, который как раз накрапывал. Новый наш товарищ, офицер, желая сидеть просторнее, поглядывал на него очень косо и начал его прижимать. Француз весьма учтиво объявил, что ему становится тесновато.
— Тем хуже для вас, — отвечал ему офицер с сердцем, закурил трубку и начал пускать ему в нос и в рот дымные облака.
Француз чихал, кашлял и наконец спросил, что бы это значило?
— То, чтобы вы убрались в фуру к магистру.
— Государь мой! — сказал француз с гордым видом.
— Государь мой! — отвечал офицер с досадой. — Вам говорят, чтобы вы убрались от нас.
Француз с важностью уверял, что имеет равное с ним право сидеть в коляске; но офицер, был юрист худой и начал сыпать на него пепел с огнем, говоря, что Везувий за дымом выбрасывает пламя. Еще мало: он уткнул ему в бок эфес свой сабли.
Бедный француз, видя, что терпением не отделаться, сквозь слезы просил офицера оставить его в покое до первой перемены, обещаясь пересесть там в фуру. Старые мои товарищи, насмеявшись досыта, сжалились над мучеником и уговорили своего собрата, чтобы он удовольствовался его обещанием. И я смеялся, однако ж искренно жалел о французе, хотя он тотчас забыл все и стал весел.
Теперь переменяют лошадей и готовят нам легкий ужин.
Выехав из Данцига, смотрел я на море, которое синело на правой стороне. Более не попадалось в глаза ничего занимательного, кроме обширного данцигского гульбища /13/, где было очень мало людей, потому что небо со всех сторон затягивалось тучами. Посередине идет большая дорога, а по сторонам в аллеях прогуливаются.
Офицеры сговорились было атаковать магистра; но он довольно искусно отразил первые приступы, так что они наконец оставили его в покое. Он едет в Италию осматривать древности....
 | |
|
Штолпе, 24 июня
Путешественники говорят всегда с великим неудовольствием о грубости прусских постиллионов /14/. Нынешний король издал указ, по которому все почтмейстеры обязаны иметь более уважения к проезжим и не держать никого долее часа на переменах, а постиллионам запрещаются все самовольные остановки на дороге. Нахальство сих последних было несносно. У всякой корчмы они останавливались пить пиво, и несчастные путешественники должны были терпеть или выманивать их деньгами. Указ имел хорошие следствия, однако ж не во всей точности исполняется.
Например, не доезжая за милю до Штолпе /15/, мы принуждены были с час дожидаться постиллионов, которые спокойно пили и ели в корчме, несмотря на позывы с нашей стороны. Приехав в город, все мои товарищи грудью приступили к почтмейстеру и требовали, чтобы он наказал их.
— Выговором? — спросил почтмейстер.
— Палкою, — отвечали офицеры.
— Я не имею права бить их.
— Вздор! вздор! — сказал капитан. — Или я сам со всеми ними управлюсь!"— Тут он страшным образом стукнул в пол своего тростью.
— Насилие! насилие! — закричал почтмейстер. — Хотят драться, бить меня!
Капитан вдруг переменил тон и сказал тихо: — Я не хочу драться, а в Берлине поговорю о вас с министром.
Сказал и вышел вон, а за ним и все. Постиллионы, как будто бы ничего не зная, пришли к нам просить на вино.
Их выгнали — дверь затворилась и опять потихоньку стала отворяться — все туда оборотили глаза и увидели почтмейстерову голову.
"Что вам угодно?" — спросил капитан суровым голосом. Тут почтмейстер всунул к нам в горницу все свое туловище, начал шаркать и кланяться капитану, и называть его господином капитаном, и уверять его, что он имеет к нему почтение, и знает майора его полка, и знает его фамилию, и знает, что он прав, и отдает ему в полную власть тех постиллионов, которые повезут нас из Штолпе, и проч. и проч. Капитан смягчился, улыбнулся и отвечал на все: "Хорошо", хорошо, господин почтмейстер!"
Мы с магистром также улыбались, а офицеры говорили тихонько: "Дурак! Трус!" -
Теперь не могу вам сказать ничего примечания достойного, кроме того, что в местечке Лупове, где мы обедали, есть прекрасные форели и прекрасный бишоф /16/. Итак, если вы, друзья мои, будете когда в Лупове, то вспомните, что друг ваш там обедал,— вспомните и велите подать себе форелей и бишофа.
Здесь остается тот офицер, который мучил француза; итак, француз все-таки сядет с нами. — Adieu!
Штаргард, 26 июня
 | |
|
Мы проехали через Кеслин и Керлин /18/, два маленькие городка. В первом бросается в глаза большая четырехугольная площадь со статуей Фридриха Вильгельма.
"Ты достоин сей почести!" — думал я, читая надпись на памятнике. Не знаю, кого справедливее можно назвать великим, отца или сына /19/, хотя последнего все без разбора величают. Здесь нужно смотреть только на их дела, полезные для государства, — а не на ученость, не на острые слова, не на авторство. Кто привлек в свое государство множество чужестранцев? Кто обогатил его мануфактурами, фабриками, искусствами? Кто населил Пруссию? Кто всегда избегал войны? Кто отказывался от всех излишеств, для того чтобы его подданные не терпели недостатка в нужном? Фридрих Вильгельм!
Но Кеслин будет для меня памятен не только по этому монументу: там миловидная трактирщица угостила нас хорошим обедом! Неблагодарен будет путешественник, забывающий такие обеды, таких добрых, ласковых трактирщиц! По крайней мере я не забуду тебя, миловидная немка! Вспомнив статую Фридриха Вильгельма, вспомню и любезное твое угощение, приятные взоры, приятные слова твои!..
— Что, будет ли у нас война, господа офицеры? — спросил у моих товарищей старик, трактирщик в Керлине.
— Не думаю, — отвечал капитан.
— Дай бог, чтобы и не было! — сказал трактирщик. — Я боюсь не австрийских гусаров, а русских казаков /20/. О! Что это за люди!
— А откуда ты их знаешь? — спросил капитан.
— Откуда? Разве они не были в Керлине? Ничто и никто не уйдет от их пики. К тому же у них такие страшные лица, что меня по коже подирает, когда вспомню о них!
— Да вот русский казак! — сказал капитан, указав на меня.
— Русский казак! — закричал трактирщик и ударился затылком в стену. Мы все засмеялись, а трактирщик заохал. — За эту шутку вы заплатите мне дороже, господа! — сказал он, взяв кофейник из рук служанки...
...Теперь накрывают нам стол. Ужин будет прощальный. Все мои товарищи, кроме капитана, едут отсюда в Штетин /21/, куда мне не дорога. Вероятно, что нам уже никогда не видать друг друга. Правда, что эта мысль для меня не очень горестна. Я бы не поблагодарил судьбу, если бы она велела мне всегда жить с такими людьми. С ними можно говорить только о смотрах, маршах и тому подобном. Самый язык их странен. Не зная по-французски, они употребляют в разговоре множество французских слов, произнося их по-своему. Например: "Da ist eine Precipice — ich habe eine Ture gemacht — ich schanschire es" (Тут пропасть — я выкинул штуку — я меняю это (нем. — франц.) и проч. /22/.....
Надобно сказать нечто о прусских допросах. Во всяком городке и местечке останавливают проезжих при въезде и выезде и спрашивают, кто, откуда и куда едет? Иные в шутку сказываются смешными и разными именами, то есть при въезде одним, а при выезде другим, из чего выходят чудные донесения начальникам. Иной называется Люцифером /23/, другой Мамоном /24/; третий в город въедет Авраамом, а выезжает Исааком /25/. Я не хотел шутить, и для того офицеры просили меня в таких случаях притворяться спящим, чтобы им за меня отвечать. Иногда был я какой-нибудь Баракоменеверус /26/ и ехал от горы Араратской; иногда Аристид, выгнанный из Афин /27/; иногда Альцибиад, едущий в Персию /28/; иногда доктор Панглос /29/, и проч., и проч.
Кушанье поставили. Простите!
Берлин, 30 июня 1789
Вчера приехал я в Берлин, друзья мои.... Последнее письмо отправил я к вам из Штаргарда. Мы выехали оттуда в полночь. Кроме капитана, было у меня двое новых товарищей: офицер, едущий в Империю /30/ для набора рекрутов, и штаргардский купец. Я сел в коляске назади, на своем чемодане; мог протянуть ноги, мог прилечь на подушку; спина моя распрямилась, и движение крови стало ровнее; тряская коляска казалась мне усыпительной колыбелью -— и я, почитая себя блаженнейшим человеком в свете, заснул крепким сном и спал до первой перемены, где меня разбудили пить кофе.
Не доезжая за десять миль до Берлина, капитан нас оставил. Мы прощались друг с другом как приятели, и я дал ему слово сыскать его в Кенигсберге, когда поеду обратно через этот город.
— Ведь нам еще надобно хоть один раз в жизни видеться, — сказал он, пожимая мою руку, — заезжайте ко мне и расскажите, что увидите в свете.
— Хорошо, хорошо, господин капитан! Будьте между тем здоровы! — И так мы расстались.
В последнюю ночь нашего путешествия, приближаясь к Берлину, начинал я думать, что там делать буду и кого увижу. Ночью всякие мечты воображения бывают живее, и я так ясно представил себе любезного А* {Алексея Михайловича Кутузова, добродушного в любезного человека, который через несколько лет после того умер в Берлине, став жертвою несчастных обстоятельств. (Прим. Карамзина)} /31/, идущего ко мне навстречу с трубкой и кричащего: "Кого вижу? Брат Рамзей в Берлине?!" /32/, что руки мои протянулись обнять его; но вместо моего дражайшего приятеля, который в сию минуту был от меня так далеко, я чуть не обнял мокрой женщины, сидевшей с нами в коляске.
Но как попала к нам мокрая женщина? Вот как. Солнце село, пошел дождь, и вечер превратился в глубокую ночь. Вдруг коляска наша остановилась; ширмейстер, сидевший с нами, выглянул и начал с кем-то бормотать; потом, оборотившись к нам, сказал: "Господа! Позволите ли сесть в коляску одной честной женщине и доехать с нами до первого местечка, куда она идет со своим мужем? Дождь промочил ее насквозь, и она боится занемочь". — "А хороша ли она?" — спросил офицер, едущий в Империю.
— Теперь темно, — отвечал ширмейстер. — "Пускай садится", — сказал офицер. Я то же сказал, и купец то же. Женщина влезла к нам в коляску и была подлинно очень мокра, так что мы пятились от нее как можно далее, боясь воды, которая текла с нее ручьями. Офицер вступил с ней в разговор и узнал от нее, что она жена портного мастера, очень любит своего мужа и с ним никогда не расстается; что они ужинали в гостях у своего дяди, зажиточного купца, который торгует заморскими товарами, и пошли домой пешком для того, чтобы наслаждаться приятностями вечера, никак не ожидав дождя...
..В некотором расстоянии от Берлина начинается прекрасная аллея из каштановых деревьев, и дорога становится лучше и веселее. О виде Берлина я не мог судить потому, что беспрестанный дождь мешал видеть далеко вперед. У ворот мы остановились. Из караульни вышел нас допрашивать сержант: "Кто вы? Откуда едете? Зачем приехали в Берлин? Где будете жить? Долго ли здесь пробудете? Куда поедете из Берлина?" Судите о любопытстве здешнего правительства! — Наконец мы въехали на улицы прекрасного Берлина, где я надеялся отдохнуть в дружеских объятиях, рассказать русскому о России и другу о друзьях, говорить о наших веселых московских вечерах и философских спорах!.. Но судьба посмеялась надо мной!
Коляска наша остановилась у почтового дома. Там я прежде всего спросил у секретаря, где живет А*? И что же?
С хладнокровием.. отвечал он: "Его здесь уже нет!"
— Его здесь нет?
— Нет, сударь, — повторил он и начал перебирать письма.
— Где же он?
— Во Франкфурте-на-Майне. Идите к своему священнику; там лучше все узнаете.
Я бросился на стул и готов был заплакать. Секретарь взглянул на меня с улыбкой. — Вы думали его здесь найти?— спросил он.
— Думал, государь мой, думал! — И с этими словами я хотел идти вон.
— Постойте, — сказал секретарь, — надобно осмотреть ваш чемодан.
То есть надобно было взять с меня несколько грошей. — Вообразите друга вашего, идущего в самых горестных размышлениях по берлинским улицам...! Ни огромные дома, ни многолюдство, ни стук карет не могли вывести меня из меланхолической задумчивости. Я сам себе казался жалким сиротой, бедным, несчастным, и только потому, что А* не захотел дождаться меня в Берлине!
— Жаль, жаль, государь мой, — сказал мне г. Блум, трактирщик английского короля на Братской улице /33/, — жаль, что у меня нет для вас сейчас места. В моем доме заняты все комнаты. Вы, думаю, знаете, что к нашему королю пожаловала гостья, его сестрица /34/. В Берлине будут праздники, и многие господа приехали сюда на это время. Поверите ли, что я сегодня уже отказал десяти человекам?...Но послушайте: теперь только освободилась у меня одна комната, и вы можете занять ее...
— Прикажите мне указать комнату; а после, если угодно...
— Очень хорошо! Очень хорошо! Пойдемте, пойдемте! — Он привел меня в маленькую горенку с одним окном.
— Не правда ли, что она очень хороша и очень уютна?
— Я доволен, господин Блум.
Тут пришли ко мне фельдшер и парикмахер. Господин Блум от меня не выходил, беспрестанно говорил, и наконец мне же вздумал рассказывать, что у нас в России делается. .. Наконец я взял трость и пошел со двора.
Человек рожден к общежитию и дружбе — сию истину живо чувствовало мое сердце, когда я шел к Д*, желая найти в нем хотя часть любезных свойств нашего А*, желая полюбить его и говорить с ним со всей дружеской искренностью, свойственной моему сердцу! — Благодарю судьбу! Я нашел, чего желал — нашел в Д* любезного, добродушного, искреннего человека. Он любит свое отечество, и я люблю его; он любит А*, и я люблю его; он склонен к откровенности, и я тоже: итак, долго ли было нам познакомиться? Мы проговорили с ним до вечера, и он захотел еще проводить меня.
Лишь только вышли мы на улицу, я зажал себе нос от дурного запаха: здешние каналы наполнены всякими нечистотами. Почему бы их не чистить? Неужели нет у берлинцев обоняния? /35/ — Д* повел меня через славную Липовую улицу /36/, которая в самом деле прекрасна. Посередине посажены аллеи для пеших, а по сторонам мостовая. Чище ли здесь живут, или испарения лип истребляют нечистоту в воздухе, — только на этой улице я не почувствовал никакого неприятного запаха. Дома не так высоки, как некоторые в Петербурге, но очень красивы. По аллеям, которые тянутся в длину шагов на тысячу или более, прогуливалось много людей.
Лишь только я в своей комнате расположился пить чай, пожаловал ко мне г.Блум с бумажкой в руках.
— Вам надобно ответить на эти вопросы, — сказал он.
Я увидел на бумаге те вопросы, которые делали мне при въезде в город, с прибавлением одного: "Через какие ворота вы въехали?" Они были напечатаны, и мне надлежало под каждым вопросом написать ответ. Боже мой! Какая осторожность! Разве Берлин в осаде?
Господин Блум объявил мне с важным видом, что завтра берлинская публика узнает через газеты о моем приезде! /37/
 |
| Памятник Зейдлицу в Берлине. 1861 Скульптор Kiss August Karl Eduard ************************* |
Ныне поутру ходил я с Д* осматривать город. Его по справедливости можно назвать прекрасным; улицы и дома очень хороши. К украшению города служат также большие площади: Вильгельмова, Жандармская, Денгофская и проч. На первой стоят четыре большие мраморные статуи славных прусских генералов: Шверина, Кейта, Винтерфельда и Зейдлица.
Шверин держит в руке знамя, с которым он в жарком сражении под Прагой бросился на неприятеля, закричав своему полку: "Дети! За мной!" Тут умер он смертью героя, и король сожалел об этом искусном и храбром генерале более, нежели о потере двадцати тысяч воинов.
Фридрих, приняв Кейта на свою службу, сказал: "Я много выиграл". Фридрих знал людей, и Кейт оказал ему важные услуги.
Говорят, что граф Петр Александрович Румянцев похож на Винтерфельда. Я не имел счастья видеть нашего задунайского героя и потому не мог обнаружить никакого сходства в холодном мраморе статуи Винтерфельда.
Зейдлиц был королевский любимец и пылкий, отважный воин. Отдавая справедливость его достоинствам, осуждают в нем некоторые слабости и говорят, что они были причиной безвременной смерти его. Он умер не на поле чести, а на одре мучительной болезни /38/. Король тужил о нем, как о своем любимце.
Таким образом, Фридрих хотел во мраморе увековечить память своих полководцев. ...Я сам люблю рассматривать памятники славных людей и представлять себе дела их. — На так называемом Длинном мосту через реку Шпрее стоит из меди вылитый монумент Фридриха Вильгельма Великого. Когда русские войска пришли сюда, то некоторые из солдат ради забавы рубили его тесаками. Мне показывали эти знаки, которые возбуждают в берлинцах неприятное воспоминание /39/.
Мы прошли в Королевскую библиотеку /40/. Она огромна — и вот все, что могу сказать о ней! Более всего занимало меня богатое анатомическое сочинение с изображениями всех частей человеческого тела. Покойный король /41/ заплатил за него семьсот талеров. Есть довольно восточных рукописей, на которые я только взглянул. Показывали мне еще Лютеров немецкий манускрипт, но я почти совсем не мог разобрать его, не читав никогда рукописей того века. — Книги давать на дом запрещено, однако ж известный человек, задобрив деньгами помощника библиотекаря, может некоторые взять. Таким образом Д* взял для меня Николаево описание Берлина, которое хотелось мне просмотреть /42/...
За столом у господина Блума сидело человек тридцать: офицеров, купцов и важных саксонских баронов, приехавших в Берлин на праздники. Теперь все готовится ко встрече штатгальтерши /43/, которая послезавтра приедет сюда из Потсдама вместе с королем. Об этом только и говорят; да о разбойниках, которые близ Ораниенбурга разбили почту.
Вечером Д* водил меня в зверинец /44/. Он простирается от Берлина до Шарлотенбурга и состоит из разных аллей: одни идут во всю длину его, другие поперек, иные вкось и перепутываются: славное гульбище!
Долго искал я то место, о котором некогда наш А* писал мне следующее: "Я нашел в зверинце длинную аллею, состоящую из древних сосен; мрачность и неизменная зелень дерев производят в душе некоторое священное благоговение. Не забуду я одного утра, когда, гуляя в зверинце один и предавшись своему воображению, которое, как известно тебе, склонно к пасмурным представлениям, вступил я нечаянно в эту аллею. До того места освещало меня лучезарное солнце, но вдруг исчез весь свет. Я поднял глаза и увидел перед собой этот путь мрачности. Только вдали на выходе был виден свет. Я остановился и долго глядел. Наконец одна мысль пробудила меня... "Не есть ли, — думал я, — не есть ли тьма сия изображение твоего состояния, когда ты, разлучившись с телом, вступишь в неизвестный тебе путь?" Мысль сия так во мне усилилась, что я уже представил себя, облегченного от земного бремени, идущего к этому вдали светящемуся свету, и... с того времени всякий раз, когда бываю в зверинце, захожу туда и часто поминаю тебя".
Любезный меланхолик! Я сам думал о тебе, вступая в эту аллею, и стоял, может быть, точно на том месте, где ты обо мне думал. Может быть, ты опять здесь стоять будешь, но я буду далеко, далеко от тебя!
В зверинце много кофейных домов. Мы заходили в один из них, чтобы утолить жажду белым пивом, которое мне очень не понравилось. — Сад принца Фердинанда, в который мы прошли из зверинца, отворен для всех порядочно одетых людей. Но я не взял бы и тысячи таких садов за зверинец. Тут прогуливался сам принц и с угрюмым видом отплатил нам поклон /45/. — Бьет час.
Берлин, 1 июля 1789
...У г.Блума живет один молодой шведский купец. Ныне, когда мы сидели за столом, пришел к нему секретарь их посольства и вызвал его. Минут через пять возвратился наш швед с веселой улыбкой и объявил всему столу, что шведы в последней битве одержали верх над русскими. Секретарь датского посольства, который тут же обедал, начал смеяться над его патриотическим рвением. Прусские офицеры хотели знать подробности дела, но швед сам не знал их.
— Да верить ли еще вашей победе? — сказал датчанин. — Мы будем ждать подтверждения.
— Какого подтверждения! — закричал швед. — Я вам ручаюсь.
Датчанин смеялся, а швед горячился. Между тем г. Блум, подойдя ко мне, очень упрашивал меня не ввязываться в разговор.
— Зачем вам тут мешаться? Вы видите, что швед очень горяч. Сохрани боже, если бы что-нибудь вышло у вас с ним в моем доме!
Я уверял его, что ссоры у нас не будет; но после стола не мог утерпеть, чтобы не подойти к шведу и не вступить с ним в разговор. Господин Блум тотчас подлетел к нам и посматривал то на меня, то на него, будучи готов затушить огонь при первом его появлении. Однако ж мы довольно спокойно разговаривали. Швед был в России и по мундиру моему тотчас узнал, что я русский.
— В начале войны меня выслали из Петербурга, — сказал он, — хотя мне очень хотелось пожить там.
— Жалуйтесь на своего короля, — отвечал я, — который объявил нам войну без всякой справедливой причины.
Тут Блум дернул меня за полу, боясь, чтобы швед не рассердился; но он с улыбкой сказал:
— Короли поступают не по тем правилам, которые для нас, частных людей, должны быть законом.
.. Тут пришел ко мне Д*, и г.Блум был очень рад, что я убрался в свою комнату. Он боялся поединка.
 |
| Худ.Johann Caspar Füssli. 1753 Эвальд Христиан фон Клейст ******************** |
 |
| Худ.Emil Hünten. Смерть Клейста близ Кунерсдорфа.1862 ***************************************** |
Клейст — один из любимых моих поэтов. Весна не была бы для меня так прекрасна, если бы Томсон /48/ и Клейст не описали мне всех красот ее.
Берлин, 2 июля 1789
Ныне приехал сюда король с своей гостьей штатгальтершей. Не можете вообразить, что за пышная была ей встреча! Все граждане стояли в ружье, и никакая сорочья стая не может так пестриться, как пестрился этот фрунт /49/. Офицеры отличались от рядовых только тем, что у них косы привиты были гораздо круче. В ожидании штатгальтерши тянули они всем фрунтом водку, и так неосторожно, что некоторые стукались лбами.
Капитаны ходили и увещевали своих сограждан отмахнуть на караул мастерски /50/. "И конечно, конечно! — кричали они. — Мы не ударим себя лицом в грязь". Нельзя было не смеяться этому фарсу.
Купцы, все в красных кафтанах, под начальством одного банкира, выезжали встречать штатгальтершу за город. — И за то, что я посмеялся над берлинскими гражданами и взглянул на штатгальтершу и прусского короля, вымочил меня дождь. Теперь начнутся здесь пиры. — Иду в театр.
В 10 часов ночи. Давно уже не был я так приятно растроган, как ныне в театре. Представляли драму "Ненависть к людям и раскаяние", сочиненную господином Коцебу, ревельским жителем /51/. Автор осмелился вывести на сцену неверную жену, которая, забыв мужа и детей, ушла с любовником; но она мила, несчастлива — и я плакал как ребенок, не думая осуждать сочинителя. Сколько бывает в свете подобных историй!.. Коцебу знает сердце. Жаль только, что он в одно время заставляет зрителей и плакать и смеяться! Жаль, что не имеет вкуса или не хочет его слушаться!
Последняя сцена в пьесе несравненна. — Господин Флек /52/ играет роль мужа с таким чувством, что каждое слово его доходит до сердца. По крайней мере я еще не видывал таких актеров. В нем соединены великие природные дарования с великим искусством.
Госпожа Унцельман представляет жену очень трогательно. В игре её обнаруживается какая-то нежная томность, которая делает ее приятной для зрителя. — Я думаю, что у немцев не было бы таких актеров, если бы не было у них Лессинга, Гете, Шиллера и других драматических авторов, которые с такой живостью представляют в драмах своих человека, каков он есть, отвергая все излишние украшения, или французские румяна, которые человеку с естественным вкусом не могут быть приятны. Читая Шекспира, читая лучшие немецкие драмы, я живо воображаю себе, как надобно играть актеру и как что произнести; но при чтении французских трагедий редко могу представить себе, как можно в них играть актеру хорошо или так, чтобы меня тронуть. — Выйдя из театра, обтер я на крыльце последнюю сладкую слезу. Поверите ли, друзья мои, что нынешний вечер причисляю я к счастливейшим вечерам моей жизни? И пусть теперь доказывают мне, что изящные искусства не имеют влияния на наше счастье! Нет, я буду всегда благословлять их действие, пока сердце будет биться в груди моей — пока будет оно чувствительно!
Берлин, 4 июля 1789
Вчера в шесть часов утра поехали мы с Д* верхом в Потсдам. Ничего нет скучнее этой дороги: везде глубокий песок, и никаких занимательных предметов в глаза не попадается. Но вид Потсдама, а особенно Сан-Суси /53/, очень хорош. Мы остановились в трактире, не доезжая до городских ворот, и, заказав обед, пошли в город. У ворот записали наши имена; однако ж в допросах ныне нет уже такой строгости, как прежде. Покойный король, живя в Потсдаме, хотел знать обо всех приезжих. — На парадном месте против дворца, украшенном колоннадами, училась гвардия: прекрасные люди, прекрасные мундиры! Вид дворца со стороны сада очень хорош. Город вообще прекрасно выстроен; в большой, так называемой Римской, улице много великолепных домов, построенных отчасти по образцу огромнейших римских палат и на собственные деньги покойного короля: он дарил их, кому хотел. Теперь эти огромные здания пусты или заняты солдатами. Жителей очень мало, потому что нынешний король /54/ совсем оставил этот город, предпочитая ему Шарлотенбург. Не потому ли противен ему Потсдам, что он, будучи принцем, имел тут много неудовольствий и досады? Вообразите себе, что целый дом в два этажа можно нанять тут за пятьдесят рублей в год; да и то нанимать некому. На дверях больших домов висят солдатские сумы, камзолы и проч. Короче, Потсдам кажется городом, из которого жители удалились, услышав о приближении неприятеля, и в котором остался только гарнизон для его защиты. Не можете себе и вообразить, как печален сей вид пустоты!
В Потсдаме есть русская церковь под надзором старого русского солдата, который живет там со времен царствования императрицы Анны. Мы насилу смогли сыскать его. Дряхлый старик сидел в большом кресле и, услышав, что мы русские, протянул к нам руки и дрожащим голосом сказал: "Слава богу! Слава богу!" Он сперва хотел говорить с нами по-русски, но мы с трудом понимали друг друга. Нам приходилось повторять почти каждое слово, а то, что мы с товарищем между собой говорили, того он никак не понимал и даже не хотел верить, что мы говорим по-русски.
— Видно, у нас на Руси язык очень переменился, — сказал он, — или я, может быть, забываю его.
— И то и другое правда, — отвечали мы.
— Пойдемте в церковь божию, — сказал он, — и помолимся вместе, хотя ныне и нет праздника.
Старик насилу мог передвигать ногами. Сердце мое наполнилось благоговением, когда отворилась дверь в церковь, где столько времени царствует глубокое молчание, едва перерываемое слабыми вздохами и тихим голосом молящегося старца, который по воскресеньям приходит туда читать святейшую из книг, приготовляющую его к блаженной вечности. В церкви все чисто. Церковная утварь и книги хранятся в сундуке. От времени до времени старик перебирает их с молитвой.
— Часто от всего сердца, — сказал он, — сокрушаюсь я о том, что по смерти моей, которая, конечно, уже близко, некому будет смотреть за церковью.
С полчаса пробыли мы в этом священном месте; простились с почтенным стариком и пожелали ему тихой смерти.
После обеда мы были в Сан-Суси. Этот увеселительный замок лежит на горе, откуда можно видеть город со всеми окрестностями, что составляет весьма приятную картину. Здесь жил не король, а философ Фридрих — не стоик и не циник, но философ, любивший удовольствия и находивший их в изящных искусствах и науках. Он хотел соединить здесь простоту с великолепием. Дом низок и мал, но, взглянув на него, всякий назовет его прекрасным. Внутри комнаты отделаны со вкусом и богато. В круглой мраморной зале удивляешься колоннам, живописи и прекрасно набранному полу. Комната, где король беседовал с мертвыми и живыми философами, убрана вся кедровым деревом. С горы, срытой уступами (которые один другой закрывают, так что, взглянув снизу вверх, видишь только одну зеленую гладкую гору), сошли мы в приятный сад, украшенный мраморными фигурами и группами. Здесь гулял Фридрих с своими Вольтерами и Даланбертами /55/.
"Где ты теперь? — думал я. — Сажень земли вместила прах твой. Любимые места твои, для украшения которых ты приглашал лучших художников, теперь осиротели и пусты".
Из сада прошли мы в парк, где встречается глазам японский домик на левой стороне главной аллеи; а далее, перейдя через каменный мост, видишь на обеих сторонах прекрасные храмы. Мы прошли к новому дворцу, построенному покойным королем со всей царской пышностью. Внутренность еще великолепнее внешности; и, дивясь богатству, дивишься и вкусу, который виден в убранстве комнат. Более шести миллионов талеров стоил королю сей дворец. — Правда, я был тут не в таком расположении, в каком надобно рассматривать пышные произведения искусств. Кровь моя волновалась, голова болела, и я насилу мог ходить. Оставив дворец, поехали мы назад в город, чтобы отдохнуть несколько в том трактире, где обедали.
День склонялся к вечеру, и надобно было думать о возвращении. Вода с вином освежила меня, и мы поехали назад в Берлин по Шарлотенбургской дороге. Мне хотелось видеть сей городок. Товарищ мой тут не езжал; но все уверяли нас, что нам невозможно сбиться с дороги. Чем далее ехали мы, тем хуже мне становилось. Раз шесть сходил я с лошади и отдыхал на траве. Ночь застала нас в большом лесу. Наконец я так ослабел, что не мог ни ехать, ни идти пешком и, как полумертвый, лежал под деревом с закрытыми глазами. В лесу царствовала глубокая тишина. Товарищ мой стоял подле меня, держа обеих лошадей, и горевал, не зная, как мне помочь. Одним словом, нас можно было в эту минуту изобразить на одном из тех эстампов, которыми украшаются модные романы! Д* вздумал было искать поблизости какого-нибудь селения, нанять телегу и везти меня в Берлин, но как же было остаться мне одному ночью, в лесу и в такой слабости? Пруссия — не Аркадия /56/, и наш век не золотой: меня могли ограбить, а со мной было все мое богатство. Наконец через час я встал и, пожав руку у моего любезного товарища, сказал ему, что мне лучше. С версту прошли мы пешком и сели на лошадей. Смертельная жажда томила меня, и за стакан воды отдал бы я половину своих червонцев. Шарлотенбург был от нас еще не близко. Несколько раз надеялись мы видеть его, подъезжали и видели — лес и мрак.
 |
| Вот этот путевой столб. "Шарлоттенбург — 1 миля до Берлина ******************************* |
Ныне поутру встал я совершенно здоров....
Вечером я поехал в оперу. Оперный дом велик и очень хорош. Тут видел я всю королевскую фамилию и штатгальтершу с дочерью. Играли оперу "Медею", в которой пела Тоди /57/. Я слышал эту славную певицу еще в Москве, и скажу — быть может, к стыду своему — что ее пение мало трогает мое сердце. Для меня неприятно видеть напряжение, с которым она поет. Впрочем, будучи только любителем музыки, не могу ценить искусства ее. Что принадлежит до декораций, то они были великолепны...
Берлин, 7 июля 1789
Нравственность здешних жителей прославлена отчасти с худой стороны. Господин Ц* называет Берлин Содомом и Гомором; однако ж Берлин еще не провалился, и небесный гнев не обращает его в пепел. В самом деле, г.Ц*, писав это, забыл, что во всех семьях бывают уроды и что по сим уродам нельзя заключать о всей семье. Мудрено и людям считаться между собой в добродетелях или пороках, а городам еще мудренее. — Одним словом, если бы г. лейб-медик и кавалер был непристрастен; если бы некоторые люди в Берлине не зацепили его за живое, то бы он, конечно, не заговорил таким нефилософским, для космополита и филантропа оскорбительным языком.
Говорят, что в Берлине много распутных женщин; но если бы правительство не терпело их, то оказалось бы, может быть, более распутства в семействах — или надлежало бы выслать из Берлина тысячи солдат, множество холостых, праздных людей, которые, конечно, не по Руссовой системе воспитаны и которые по своему состоянию не могут жениться.
Мне сказывали, что однажды ввечеру в зверинце развращенные берлинские вакханты /58/, как фурии, бросились на одного несчастного Орфея, который уединенно гулял в темноте аллеи; отняли у него деньги, часы и сорвали бы с него самое платье, если бы подошедшие люди не принудили их разбежаться. Но когда бы рассказали мне и тысячу таких анекдотов, то я все не предал бы анафеме такого прекрасного города, как Берлин.
В похвалу берлинских граждан говорят, что они трудолюбивы и что самые богатые и знатные люди не расточают денег на суетную роскошь и соблюдают строгую экономию в столе, платье, экипаже и проч. Я видел старика Ф*, едущего верхом на такой лошади, на которой бы, может быть, и я постыдился ехать по городу, и в таком кафтане, который сшит, конечно, в первой половине текущего столетия. Нынешний король живет пышнее своего предшественника; однако ж окружающие его держатся по большей части старины. — В публичных собраниях бывает много хорошо одетых молодых людей; в нарядах дам виден вкус.
Берлин, 8 июля 1789
Если бы из народной брани можно было заключать о народном характере, то бы из schwer Noth (то есть "падучая болезнь"), любимого немецкого слова, путешественник заключил, что в немцах много желчи; но что бы тогда должно было заключить из любимой брани нашего народа?
Здесь стоят на улицах наемные кареты так, как у нас извозчичьи дрожки или сани. За восемь грошей — что по нынешнему курсу составит сорок копеек — можно ехать в город куда угодно, только в одно место. Карета и лошади очень хороши.
Справедливо говорят, что путешественнику надобно всегда останавливаться в первых трактирах, не только для лучшей услуги, но и для самой экономии. Там есть всему определенная цена, и лишнего ни с кого не потребуют; а в худых трактирах стараются взять с вас как можно более, если приметят, что в кошельке вашем есть золото. У г.Блума плачу я за обед, который состоит из четырех блюд, 80 коп., за порцию кофе 15 коп., а за комнату в день 50 коп. Наемный лакей всегда благодарил меня, когда я давал ему в день полтину.
Ныне счел я, что дорога от Кенигсберга стоит мне не более пятнадцати червонных. На ординарной почте платят за милю 6 грошей, или 30 копеек; сверх того, надобно давать постиллионам на вино.
За две мили от Дрездена,
10 июля 1789
Итак, ваш друг уже в Саксонии! — Восьмого числа отправил я к вам свой пакет из Берлина и думал еще пробыть там по крайней мере неделю; но "l'homme propose, Dieu dispose" — "Человек предполагает, а бог располагает" (франц.). В тот же вечер стало мне так грустно, что я не знал, куда деваться. Бродил по городу, нахлобучив себе на глаза шляпу, и тростью своей считал на мостовой камни; но грусть в сердце моем не утихала. Прошел в зверинец, переходил из аллеи в аллею, но мне все было грустно. "Что же делать?" — спросил я сам у себя, остановившись в конце длинной липовой аллеи, приподняв шляпу и взглянув на солнце, которое в тихом великолепии сияло на западе. Mинуты две искал я ответа на лазоревом небе и в душе своей; на третьей минуте нашел его и сказал: "Поедем далее!"... Nothing can be so sweet as liberty Ничего не может быть приятнее свободы, — думал я, возвращаясь скорыми шагами в город, — и кто еще не заперт в клетку, кто может, подобно птичкам небесным, быть здесь и там, и там и здесь, тот может еще наслаждаться бытием своим, и может быть счастлив, и должен быть счастлив".
Итак, ..решился я на другой день ехать. ...Вечер провел я очень приятно с любезным Д*, а на другой день поутру, уложив свой чемодан и расплатись с господином Блумом, отправился в Саксонию — нa ординарной почте, в открытой коляске, с двумя студентами и одним молодым лейпцигским купцом.
С другой перемены поехал я на так называемой экстренной почте. В проклятой немецкой фуре меня так растрясло, что и теперь чувствую боль в груди. Сверх того, остался у меня на щеке рубец, и я еще должен благодарить судьбу, что глаза мои целы. Надобно знать, что дорога к саксонским границам идет по большей части лесом; а так как почтовая коляска открыта и очень высока, то сидящие в ней беспрестанно должны нагибаться, чтобы не удариться головой о дерево. Ввечеру я задремал и схватил от какого-то ветвистого дерева такую пощечину, что у меня искры из глаз посыпались. Все это заставило меня проститься с веселыми студентами.
Экстренная почта стоит почти вчетверо дороже ординарной. Мне дают пару лошадей с коляской и берут с меня за милю по талеру (120 коп.).
Саксонские постиллионы отличаются от прусских только цветом своих кафтанов (на последних синие с красным воротником, а на первых — желтые с голубым) впрочем, они так же жалеют своих лошадей, так же любят пить в корчмах и так же грубы.
Дороги в Саксонии очень дурны, и от Берлина до сего места не встречалось глазам моим ни одного приятного вида; только земля здесь, кажется, лучше обработана, нежели в Бранденбурге. По крайней мере известно то, что саксонские земледельцы вообще гораздо богаче прусских...."
Текст дан с сокращениями. Т.К.
 | ||
|
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Данциг (нем. Danzig) — ныне польский город Гданьск на побережье Балтийского моря.
2. Имеется в виду Штольценберг (Stolzenberg), пригород Данцига (Гданьска).
3. Монахи ордена траппистов (1148–1636) были связаны обетом молчания. Единственные произносимые ими слова были «Memento mori», которыми они обменивались при встрече вместо приветствия.
Кстати, в Древнем Риме эта фраза произносилась во время триумфального шествия римских полководцев, возвращающихся с победой. За спиной военачальника ставили раба, который был обязан периодически напоминать триумфатору, что несмотря на свою славу, тот остаётся смертным.
4. До 1793 г. Данциг принадлежал Польше. Король прусский —Фридрих-Вильгельм II (1744–1797).
5. Имеется в виду Уильям Дуглас из Нитсдейла. Сэр Уильм Дуглас из Нитсдейла (ок. 1364 — 1391, Данциг, Пруссия) — лорд Нитсдейл, шотландский военачальник. Внебрачный сын Арчибальда Дугласа «Свирепого». Около 1390 года был назначен шерифом Дамфриса, города на юге Шотландии. Участвовал в многочисленных пограничных стычках с англичанами. Тяготясь миром, заключенным между Англией и Шотландией после битвы при Оттерберне (3 августа 1388), отправился на континент под знамена Тевтонского ордена, сражавшегося против пруссов. Прибыл в штаб-квартиру ордена в Данциге. Назначен адмиралом орденского флота, насчитывавшего в то время около 240 кораблей. Поссорился с лордом Томасом Клиффордом, также прибывшим на помощь тевтонским рыцарям-крестоносцам. В результате свалки, возникшей между сторонниками шотландца и англичанина, был убит. Википедия. Ссылка.
6. Костёл Святой Марии или Базилика Вознесения Пресвятой Девы Марии (нем. Marienkirche) — костёл в Гданьске, который местные жители считают крупнейшей кирпичной церковью в мире. Церковь построена в XIII—XVI веках в строгом готическом стиле и является ярким образцом кирпичной готики. До 1945 года это была крупнейшая лютеранская церковь мира.
7. Карамзин имеет в виду голландского художника Ван Эйка. Однако он, как и его современники, ошибался: триптих «Страшный суд» (ок. 1473), до середины XIX в. приписывавшийся Ван Эйку, был работой фламандского живописца Ганса Мемлинга. Он был выполнен им по заказу представителя банка Медичи в Брюгге Якопо Тани. Один из ранних шедевров этого художника, соединивший в себе все характерные черты нидерландской живописи XV века.
В 1473 году «Страшный суд» был отправлен из Брюгге, где жил и работал художник, во Флоренцию на галере «Маттео». Морской путь был выбран как более быстрый и безопасный. Но 27 апреля 1473 года галера была атакована пиратами под предводительством Пауля Бенеке, нанятого Ганзейским союзом для ведения боевых действий с Англией. Бенеке передал триптих своим хозяевам, в Данциг, а те — в Церковь Святой Марии (нем. Marienkirche). «Маттео» шёл под флагом нейтральной стороны (бургундской), но это не спасло его от разграбления. Ни протесты банка Медичи, ни даже булла папы Сикста IV не помогли Якопо Тани получить триптих.
Триптих оставался в Данциге до 1807 года, когда он был конфискован наполеоновскими войсками. Новым его местопребыванием стал Музей Наполеона (так назывался тогда Лувр) в Париже. После падения Наполеона, в 1815 году, «Страшный суд» был перевезён в Берлин, а в следующем году картина вернулась в Данциг. В настоящее время находится в Поморском музее г.Гданьска. См. также "Мемлинг, Ганс". Википедия. Ссылка
8. Наполеон Бонапарт взял даром. Т.К. :)
10.Гора Гагельсберг (Хагельсберг). На ней в 1898 году был открыт памятник русским воинам, погибшим при осадах Данцига в 1734, 1804 и 1813 гг. Старейший сохранившийся памятник в городе. Памятник был создан на средства Николая II, а контроль над процессом строительства осуществляло российское консульство в Данциге.
11.Станислав Лещинский (1677–1766) — претендент на польский престол. После сдачи Данцига бежал за границу и поселился в Лотарингии.
12.Ширмейстер — (ист.) проводник почтовых колясок, техник, выполнявший в пути по необходимости все ремонтные работы.
13.Гульбище — место для гуляний.
14.Постиллион — (устар.) форейтор, возница почтовой кареты.
15.Штолпе — точнее Штольп (нем. Stolp) — ныне Слупск, город в северной Польше, в Поморском воеводстве.
16.Бишоф, напиток, который приготовляется из померанцев и вина. Если для приготовления напитка берут красное бургундское вино, напиток получает название прелата; если белое вино — кардинала. Напиток этот был известен уже в Средние века, но под другим названием. В Германию он перешел из Италии и Франции.
17.Штаргард — Старгард, совр. Старгард-Щециньски. Первое упоминание о городе датировано 1124 годом. В 1292 году Старгард получил любекское городское право, и город получил таким образом дополнительный стимул роста. В том же году началась постройка Мариацкого костёла. Его до сих пор считают одним из самых красивых готических зданий в Польше и на Поморье.
18.Кёслин, точнее Кёшлин (Köslin, ранее Cöslin) — ныне польский город Кошалин в Западно-Поморском воеводстве. Расположен в 5 км от побережья Балтийского моря в северо-западной Польше. Основан в XI веке. В 1266 году получил статус города.
Кёрлин (Körlin) — ныне городок Карлино в Западно-Поморском воеводстве, Польша.
19. Фридриха-Вильгельма I или Фридриха II.
20.Трактирщик вспоминает события Семилетней войны, когда в 1760г. русские войска вступили в Берлин.
21.Щецин (польск. Szczecin), до 1945 года Штеттин (нем. Stettin) — город на северо-западе Польши, расположенный недалеко от границы с Германией, административный центр Западно-Поморского воеводства. Крупнейший порт страны на Балтийском море.
22.Имеется в виду одно из проявлений галломании немецкого дворянства, осмеянной в тогдашней сатирической литературе.
23.Люцифер — сатана, повелитель сил ада.
24.Мамон — бог богатства у древних сирийцев.
25.Авраам, Исаак — библейские персонажи
26.Баракоменеверус — вероятно, имя героя какого-нибудь немецкого лубочного романа XVII—XVIII вв.
27.Аристид Афинский (Святой Аристид, Марциан Аристид, Аристид философ; II в.) — афинский философ, один из первых христианских апологетов, включён в число святых Католической церкви. В 484 или 483 году он был изгнан из Афин.
28.Альцибиад — точнее Алкивиад /Alcibiades/ (450 до н. э. — 404 до н. э.) — древнегреческий афинский государственный деятель, оратор и полководец времён Пелопоннесской войны (431—404 годы до н. э.). После поражения, которое потерпел афинский флот в его отсутствие, Алкивиад вынужден был отправиться в изгнание во Фракию, а затем в Персию.
29.Панглос — герой философской повести Вольтера «Кандид» (1759).
30.Империя — здесь Австрийская империя.
31.Алексей Михайлович Кутузов (1748—1792) — известный в своё время русский мистик, алхимик, переводчик с немецкого. Близкий друг А. Н. Радищева. В среде московских масонов был известен под братским именем Velox (лат. Быстрый).
32.Брат Рамзей — Под этим именем Карамзин был известен в среде московских масонов. Эндрю Рамзей (1688–1743) мечтал реформировать масонство, превратив его в «народ высших интеллектов», братство людей науки и искусств ради всеобщего мира и социальной справедливости. Эти идеи, видимо, развивались Карамзиным в дружеском кругу и дали основание для такого иронического прозвища. «Брат» — обычное обращение масона к масону.
33."...трактирщик английского короля на Братской улице..."
Карамзин остановился в центре Берлина в одной из лучших гостиниц города того времени – в «Английском короле» на Братской улице (Die Brüderstraße). Это небольшая улочка длиной в 280 метров (от которых ныне едва осталось полторы сотни метров) существует аж с XIII столетия, являясь таким образом одной из старейших и главнейших улиц исторической части Старого Берлина. Ее название связано с близлежащим монастырём братьев-доминиканцев.
От старой застройки улицы осталось немного – она очень пострадала во время Второй мировой войны. А от многочисленных элегантных отелей, в том числе, лучшей гостиницы города конца XVIII в. — отеля «Париж», и от гостиницы Карамзина «Английский король» и следа не осталось. Брюдерштрассе ныне входит в исторический район города Alt-Kölln.34.Фридерика София Вильгельмина (1751–1820), жена Вильгельма V, нидерландского штатгальтера (т.е. наместника).
35.Карамзин помогает нам представить гигиенические условия в европейских городах до постройки канализации. Так, в Берлине помои и нечистоты выливались на улицу и стекали по открытым канавам между мостовой и тротуаром прямо в реку Шпрее. Впрочем, Берлин в этом отношении вряд ли отличался от других крупных городов того времени.
36.Имеется в виду аллея Unter-den-Linden (букв. "Под липами") — одна из центральных улиц Берлина.
Аллея «Унтер ден Линден» длиной полтора километра была раньше верховой тропой, соединявшей Берлинский дворец и охотничьи угодья курфюрстов за городскими воротами — сегодняшний парк Тиргартен.Через тридцать лет после путешествия Карамзина, в 1822г., Генрих Гейне напишет:
«Право, я не знаю более внушительного зрелища, чем вид на Липы...Направо – высокое внушительное здание цейхгауза, новая гауптвахта, университет (во времена Карамзина это ещё королевский дворец) и Академия. Налево – королевский дворец, опера, библиотека и т.д. Здесь одно роскошное здание теснится к другому.... Да, это знаменитые Липы, о которых вы так много слышали... Нарядная толпа движется взад и вперед по Липам.... Видите там щёголя в двенадцати пёстрых жилетах? Слышите глубокомысленные замечания, которые нашёптывает он своей донне? Чувствуете запах дорогих духов и помад, которыми он надушен? Он уставился на вас в лорнет, улыбается и взбивает себе волосы. Но посмотрите на прекрасных дам! Что за фигуры! Я становлюсь поэтом!»37.В XVIII—начале XIX в. в официальных газетах печатались списки иностранцев, прибывавших в столицу.
38.Зейдлиц, известный своими многочисленными любовными связями, был болен сифилисом, который осложнял его исцеление от боевых ран. Последствия сифилиса считаются главной причиной его ранней смерти. См. Википедию (нем.). Ссылка.
39.Длинный мост уже не существует: сейчас его сменил Ратушный мост, и это уже пятый мост на этом месте. А конную статую Фридриха Вильгельма переместили в парадный двор дворца Шарлоттенбург, о котором Карамзин напишет далее. Генрих Гейне пишет:
«Пройдём вместе несколько шагов – и вот мы уже на очень интересном месте. Мы на Длинном мосту. Вы удивлены: да ведь он совсем не длинный! Это ирония, дорогой мой. Постоим здесь минутку и полюбуемся большой статуей великого курфюрста. Он гордо восседает на коне, и скованные рабы окружают пьедестал. Это великолепная бронза и, бесспорно, наивысшее художественное создание в Берлине. И смотреть на него можно даром, потому что оно стоит посреди моста.... Но я вижу, вас толкают со всех сторон. На этом мосту всегда давка!»
40.Королевская библиотека находится на бульваре Унтер-ден-Линден, напротив здания оперы, на площади, когда-то называвшейся Площадь оперного театра. В здании бывшей Королевской библиотеки сейчас расположен юридический факультет университета им.Гумбольдтa. Во времена Карамзина библиотека насчитывала более 150 тыс. томов. К началу XX в. книжный фонд библиотеки вырос до 1,2 млн.книг, и в старом здании ему стало тесно. В 1914г. библиотека переселилась в новое здание на противоположной стороне Унтер-ден-Линден, и в 1918 году её переименовали в Прусскую государственную библиотеку.
41.Фридрих II (1712–1786) ("Старый Фриц")
42.Карамзин имеет в виду книгу Ф.К.Николаи «Описание королевских резиденций Берлина и Потсдама» (1769).
Фридрих Кристоф Николаи (нем. Christoph Friedrich Nicolai; 18 марта 1733, Берлин — 11 января 1811, Берлин) — немецкий писатель, журналист, критик и издатель. С 1784 член Академии наук в Мюнхене, с 1799 — Берлинской академии наук. См. Википедию (нем.). Ссылка.
43.См.п.34.
44.Имеется в виду Тиргартен (т.е. зверинец) — один из крупнейших парков старого Берлина.
Если пройти по бульвару Унтер-ден-Линден через Бранденбургские ворота (которых во времена Карамзина еще не было: их установили два года спустя, в 1791 году), то мы окажемся в парке Тиргартен. Кстати, он никогда не был зверинцем, зоопарк в Берлине находится совсем в другом месте. Изначально Тиргартен — ближайший к городу лес, охотничьи угодья Бранденбургских курфюрстов. Но прусский король Фридрих Великий не слишком жаловал охоту, поэтому при нём в 1742 г. ограду снесли и превратили Тиргартен в общественный ландшафтный парк для берлинцев. Тиргартен сильно пострадал во время Второй мировой войны и послевоенные годы. Жителям Берлина не хватало угля, и почти все деревья и кустарники Тиргартена были вырублены: от 200 тыс. деревьев осталось около 700-сот. На местах вырубки берлинцы разбили примерно две с половиной тысячи частных огородов и выращивали там картошку и овощи — прямо за Бранденбургскими воротами. Позже парк восстановили.
45.Принц Фердинанд — принц Прусский (1730–1813), младший брат короля Фридриха II.
46.Имеется в виду поэт Эвальд Христиан фон Клейст /Ewald Christian von Kleist (1715-1759/. См. Википедию (нем.). Ссылка.
47.Ошибка или Карамзина или издателя. Не Куммерсдорф, а Кунерсдорф. Битва при Кунерсдорфе произошла 12 августа 1759г. между русско-австрийскими, с одной стороны, и прусскими, с другой, войсками во время Семилетней войны. Закончилась поражением Фридриха Великого.
48.Джеймс Томсон (англ. James Thomson; 1700 — 1748) — шотландский поэт и драматург, известный в первую очередь произведением «Времена года» (англ. The Seasons). Томсон является автором слов знаменитой британской патриотической песни «Правь, Британия, морями!».
49.Фрунт — здесь "толпа".
50.То есть мастерски отдать честь.
51.«Ненависть к людям и раскаяние» — драма немецкого писателя Августа Коцебу.
 |
| Август фон Коцебу. 1761-1819 |
Племянник и ученик Иоганна Музеуса. /См. статью "Иоганн Музеус и его "народные сказки"/. Отец мореплавателя Отто фон Коцебу (см. статью "Адельберт фон Шамиссо"), совершившего три кругосветных путешествия. Вторая жена А.фон Коцебу Кристина фон Крузенштерн была родной сестрой знаменитого российского мореплавателя И.Ф.Крузенштерна. Убит в 1819г. Карлом Людвигом Зандом.
Во время подчинения Пруссии Наполеону Коцебу бежал в Россию. В 1813 году он последовал за русскими войсками и в 1814 году в Берлине издавал газету «Русско-немецкий народный листок». 4 октября 1815 года избран в члены-корреспонденты Императорской Академии Наук (Санкт-Петербург). В 1816 году назначен русским генеральным консулом в Кёнигсберге. С 1817 года он состоял при министерстве иностранных дел в России и считался командированным в Германию, с содержанием в 15.000 рублей в год, проживал в Веймаре. Будучи непопулярным человеком в Германии и подозреваемым в шпионаже в пользу России, он был принужден переселиться из Веймара в Мангейм, где и был заколот студентом Карлом Людвигом Зандом 23 февраля 1819 года. По одной из версий, он убит за свою прорусскую деятельность. Косвенным образом к этому убийству была причастна организация немецкого студенчества — Буршеншафт. Это убийство послужило предлогом для запрета Буршеншафт и отказа от введения конституции в Пруссии и других германских государствах.
54.Нынешний Король — Фридрих Вильгельм II (1744–1797), племянник и преемник Фридриха II.
55.Играя роль просвещенного монарха, Фридрих II настойчиво приглашал к себе иностранных писателей и ученых. Вольтер находился при дворе прусского короля с 1750 по 1753 г. Его дружба с Фридрихом II закончилась ссорой. «Даланберт» (Д’Аламбер) Жан Лерон (1717–1783) — французский философ и математик, издававший вместе с Д. Дидро «Энциклопедию». В 1762 г. нанес Фридриху II кратковременный визит.
56.Аркадия — в поэзии XVIII в. страна счастливых пастухов и пастушек.
57.Португальская певица Луиза Роза д’Агьяр Тоди (1753–1833) пела в опере Иоганна Готлиба Наумана (1741–1801) «Медея в колхиде». Певица гастролировала в крупнейших столицах Европы. Об ее выступлениях в России упоминает Радищев в «Путешествии из Петербурга в Москву».
58.Вакхант (лат. bacchans) — участвующий в празднике бога вина Бахуса. Мужчина, праздновавший вакханалии вместе с вакханками. Здесь: разнузданный гуляка.
ЧИТАТЬ
Н.М.КАРАМЗИН. ПИСЬМА РУССКОГО ПУТЕШЕСТВЕННИКА
**********************
Часть фотографий и некоторые
комментарии взяты ОТСЮДА
Комментариев нет:
Отправить комментарий